Акулы из стали аппендицит

Нас долго ебали учили проверяли перед выходом в автономку. С месяц, наверное, проверки следовали одна за одной и к концу уже было не различить – кто из штабов нас сегодня проверяет и на какую тему. Автономка предстояла сложная и все немного опасались, а мы к концу проверочной содомии уже прямо стучали копытами, как хотелось быстрее уже уйти в эту автономку .

Ушли, наконец. По плану сначала должны были всплыть на Северном Полюсе, а потом стрельнуть ракетой из приполюсного района. Пока пару недель гребли до льдов, не спали почти вообще. Понимаете, плавать подо льдом, мягко говоря, опасно: ни всплыть, если что, ни погрузится, и, поэтому, мы тренировались практически без остановок. Тренировались всплывать без хода, бороться с заклинкой рулей на погружение/всплытие, бороться с пожаром и водой. Командир дивизии, который шёл с нами на борту, был большоим любителем повоевать в условиях, приближенных к боевым.

– Ну что, сидите? – спрашивал он приходя в центральный, – разлагаетесь от безделья?

А потом молча подходил к боцману и ставил все горизонтальные рули на 25 градусов вниз. И начиналось: реверс турбинам, пузыри в нос и всёвотэтовот. Когда уже подошли к кромке льда и вот-вот должны были под него занырнуть, он сделал объявление по громкоговорящей связи:

– Внимание экипажу! Говорит командир дивизии. Мы подошли к паковому льду и я спокоен, как удав. Я уверен в вашем профессионализме, выдержке, умении и мне не страшно. А кому страшно, тот пусть начинает молиться, а я буду молиться на вас и вашего командира! Удачи нам!

С нами в ту автономку вышла съёмочная группа первого канала: режиссёр Боровяк Владимир Ричардович и оператор Валентин Кузьмин. Это были тёртые калачи, но на подводной лодке находились впервые.

– А кем Вы работаете в Останкино? – спросил я как-то у Владимира Ричардовича

– Вот, Эдуард, – сказал Антоныч, когда тот вышел из центрального, – учись, как нужно строить военную карьеру – работать полковником. Завидуешь, небось?

Недели через три Ричардович жаловался:

– Ребята, а чем вы тут занимаетесь? Я уже от скуки не знаю чем мне заняться, даже от сауны уже тошнит! Чем тут у вас ещё можно развлекаться?

Мы с Антонычем смотрим друг на друга красными потрескавшимися помидорами, которые у нас вместо глаз и Антоныч у меня спрашивает:

– Эдик, а что у нас и сауна на борту есть?

Мы-то трюмные же. У нас матчасть по всему кораблю в самых труднодоступных местах и надо же, чтоб она работала, как-бы, а для этого же её надо обслуживать, ну не скажешь же ты насосу: «Насосик, ну поработай ещё пару деньков без смазки, а то мне спать так хочется» – ему же пофиг, он же бездушная тварь, всё-таки. Мы и мылись-то, в основном водичкой из-под испарителей в турбинных отсеках, а так, чтобы с чувством и вдумчивым намыливанием яиц – и некогда было первые две недели.

– Ричардович, – говорит Антоныч, – ты не обижайся, но по вопросу борьбы со скукой, ты обратился к самым неподходящим людям на корабле. Ты у разведчика сходи спроси, у замполитов или особиста – они в этом у нас мастера!

Про быт вы в видео тоже посмотрели, я надеюсь. Быт и быт, в общем. Взяли для релаксации с собой трёх попугаев и рыбок в аквариуме, но один попугай сдох ещё до полюса, второй – после, а третий продержался до конца и умер в тот день, когда мы вернулись. До Полюса дошли практически без происшествий – один пожар всего был и то не очень большой. Три минуты, от начала обнаружения – и в отсеке ничего не видно, всё затянуто вонючим сизым дымом. Половина ПДА (которые на флоте только-только ввели вместо ПДУ) не сработали и наш умница – начхим разбрасывал новые веером по проходной палубе и орал, сам при этом не включившись, чтоб его было лучше слышно:

– На палубе. На палубе новые ПДА.

– Да блядь, тыш ноги всем поодбивал уже ими. Горшочек, не вари. – орали ему в ответ, но так-то он рисковал немножко своей жизнью, чтоб остальных выручить.

В итоге он ног побил больше, чем пожар тот вреда нанёс, но был героем потом у нас и все его горячо благодарили и жали его мужественные руки.

В общем, догребли мы до Полюса, всплыли в девятиста метрах от географической точки. Водрузили там флаги, расписавшись на них всем экипажем и зарыли чехол от лампы с посланием потомкам. Так что, когда будете на Северном Полюсе – поищите там)))

Потом начали очень тщательно готовиться к стрельбе, потому, что никто и никогда оттуда не стрелял баллистическими ракетами. Вообще никто и никогда. Сначала нам подкозлил МИД – забыл оповестить по своим каналов врагов и стрелять нам запретили, велели ждать. А полынья, в которой мы всплыли, двигается и из стартовой точки мы медленно, но уверенно выходили. Но повезло – успели. Для съёмок всего этого на лёд высадили съёмочную группу, помошника командира и корабельного хирурга. Выдали им провизии на две недели, рации, два автомата и шестьдесят потронов к ним. Попрощались с ними, конечно, потому, что в случае аварии с ракетами, лодка должна немедленно погрузиться, а всплыть потом в той же самой полынье – это невысчитываемо невероятно. Сидели они на льду часов шесть наверное, а может и больше. За это время съели три килограмма спирта, банку тушёнки и две пачки галет.

Как я жалею, что потерял ту видеокассету с записью как они потом возвращались на борт. Как мы ржали, глядя на них. Представьте – огромнейшее белое поле льды, посредине торцит абсолютно чёрная, обгоревшая Акула длиной сто восемьдесят и высотой пятнадцать метров, а они идут куда-то вбок – не видят её)) Ну поржали, конечно, да выслали за ними боцманскую команду, чтоб домой вернуть блудных сынов. На палубу затаскивали их бросательными концами потому, что по шторм-трапу и трезвым -то не особо поскачешь.

– Йа сам пойду. – сказал доктор, когда его втащили на ракетную палубу и пошёл. Только на четвереньках, почему-то)))

Но старт ракеты они всё-таки сняли по всем своим канонам телевизионного искусства. Вот он:

А через два часа у меня случился приступ аппендицита. Но об этом уже – в следующий раз, а потом ещё расскажу до ужаса пошлую историю, как мы в середине автономки заходили в Северодвинск.

Акварель любезно предоставлена Марией Филатовой.

Я очень редко болею. За всю мою службу в военно-морском флоте и службе спасения в медицинской книжке, кроме ежегодных медосмотров, всего две записи. Одна из них – аппендицит. Вот вы, в своей, в основном, скучной гражданской жизни что делаете, когда у вас начинает болеть живот? А я сейчас расскажу, как было со мной.

После того, как мы стрельнули ракетой, нам дали поспать. Впервые за месяц плавания на лодке царила тишина и покой, – спали все. Началось это часа в три, а в семь меня подняли на ужин. Проснувшись, я подумал, что, видимо, никогда в жизни столько не спал и так не пух от сна, поэтому даже и не сразу обратил внимание на то, что у меня болит живот. Ай ну болит и болит, в общем-то. На ужине похлебал супа и съел котлету – ничего больше не лезло, что и было для меня первым тревожным звоночком – молодой организм в условиях подводного плавания есть хочет постоянно и много.

– Эдуард, – спросил у меня Антоныч на вахте, – чо ты зелёный и скрюченный какой-то?

– Антоныч, живот болит шопипец.

– Скока котлет съел на ужине?

– Это термальное состояние, тогда, иди к дохтуру, ты меня пугаешь.

– Дык а на вахте кто сидеть будет?

– Борисыча вызови – он уже пять часов беспрерывно спит, чем нарушает Устав, которые предписывает ему терпеть тяготы и невзгоды!

Вызываем Борисыча, понуро бреду в больницу. Больница называлась у нас амбулатория и находилась в первом отсеке. Представляла она собой комплекс из трёх помещений – сначала смотровая и операционная (комната четыре на три метра с кушеткой, стоматологическим креслом и всякими приборчиками) из неё за дверью комната для лёжки больных (полтора на два метра, двухъярусная койка и тумбочка), а из неё уже вход в гальюн. Служили в нашей больнице три медика: два доктора и один фельдшер.

На дежурстве сидел, естественно, терапевт (он же стоматолог, он же психиатр, он же уролог, он же офтальмолог, он же отоларинголог) Андрей. Хирург Саша, после танцев на льду, в бессознательном состоянии вонял перегаром на месте нижнего больного за дверью. Я не скажу, что мы с докторами были большими друзьями как, например, с Борисычем, но тут важно, чтобы вы понимали – доктора у нас не были гондонами и я не был гондоном и, поэтому, мы были друзьями. Потому, что если два человека на подводной лодке не гондоны, то они – друзья, несмотря на любые различия в характерах. Без вариантов.

– Чё припёрся? – ласково спросил меня Андрей

– Сам ты запор – просто болит.

Андрюха насыпал мне горсть каких-то пилюль и, с чувством выполненного долга, взялся дальше штудировать теорию преферанса. Я наелся таблеток и пошёл дальше бдить. Бдил я минут пятнадцать, наверное, потом побежал в гальюн исторгать из своего нутра полупереваренные пилюли. Опять вызвали Борисыча и я пошёл к Андрюхе (боль-то в животе усилилась).

источник

Не знаю, как в гражданском, а в военном флоте принято делиться всем, кроме зубной щётки и жены потому, что гигиена, знаете ли. А так – вполне можно отдолжить чашку, ложку, сигарету, деньги, ботинки, куртку или пилотку с обязательным обещанием вернуть в ближайшее же время, вот буквально после суточного развода на вахту (строевого смотра, похода в штаб, окончания погрузки, прекращения нужды). При этом, возвращать-то вовсе и не обязательно, надо — так хозяин и сам напомнит, но вот пообещать вернуть надо непременно.

И некоторые особенно хитрожопые личности, я думаю, пробирались на флот с единственной целью – пользоваться налево и направо широтой души окружающих их моряков.

Служил у нас такой офицер в группе командования: назовём его, условно, Алексей Васильевич и была у этого самого не условного, но условно названного, Алексея Васильевича привычка никогда не покупать себе сигарет. Ну и что, можете подумать себе вы, что тут такого – многие люди не покупают себе сигарет и никто в их окружении не находит в этом ничего особенного. Оно-то так, да, но сколько из них, при этом, любят курить и делают это с необходимой для их организма регулярностью? Вот то-то и оно.

— Угостите сигареткой! – весело утверждал Алексей Васильевич и при этом обязательно протягивал руку ладонью вверх таким трогательным жестом, что, невольно, кто-нибудь, да сигарету ему выдавал. День так говорил, два, триста шестьдесят пять, четыреста восемьдесят девять…причём просил у всех, даже у матросов.

— У него вообще сигареты есть свои когда-нибудь? – спросил как-то механик, глядя с мостика как Алексей Васильевич бежит по пирсу, — начнётся же сейчас плач Ярославны про никотиновый голод в конечностях!

— А это науке неизвестно! – доложил Борисыч, — ни эмпирическим, ни теоретическим путём установить сиё не удаётся!

Мы с Борисычем только прибыли на службу из сопок и механик нас инструктировал на мостике, пока мы остывали, – нам с Борисычем в то время принадлежал рекорд восемнадцатой дивизии по времени преодоления сильно пересечённого по вертикали и горизонтали расстояния «Заозёрск – Нерпичья»: двадцать минут, если не купаться и двадцать пять с перекупом, при среднем времени в дивизии сорок минут.

Но, если и рекордов не устанавливать, то из сопок всё равно выходишь мокрым: голова, спина и штаны по колено. И вот представьте, — стоишь ты такой мокрый, ноги приятно гудят, впереди спокойствие вахты, вкусный чай, уютная сауна с душем имени товарища Шарко и философические беседы на ходовом мостике, а к тебе подходит член группы «К» с протянутой рукой, улыбкой и дежурной фразой «Угостите сигареткой!» и фразу ты эту уже пятьсот раз слышал (только в этом году) и член этот на новеньком Ровере ездит, никого не подвозя потому, что «подвеска у этих Роверов – говно»; «ой, такая обивка на сидениях тонкая!»; «совсем бензина нет – боюсь и один не дотяну!»; «да тебе долго со мной будет, я ещё в дивизию, потом ещё там по делам…» и никто уже и не спрашивает за подвезти до дома потому, что привыкли, что нет – условный рефлекс называется.

А, ну сейчас-то Ровером, да особенно на Большой Земле никого и не удивишь, а тогда, чтоб вы понимали, такой автомобиль был один на весь городок, а может быть и на всю область. Сигаретный кризис, к тому же, уже окончился и хоть денег тогда платили мало и крайне редко, но в продаже были такие абсолютно дешёвые китайские фильтрованные сигареты с козлом на пачке и ещё какие-то, которые было сложно, но вполне возможно курить. И вот всё это сложив в голове, начинаешь внутренне протестовать против такого несправедливого распределения благ, несмотря на широту души, а, скорее даже, вопреки ей.

— Угостите сигареткой! – как бы поздоровался с нами троими Алексей Васильевич.

— Нету, — сказал я, — бросаю курить и курю последнюю, по этой причине.

— Ты же уже бросал курить неделю назад? И две недели назад?

— То тренировочное бросание было и зачётное, а сейчас – фактическое!

— Борисыч? – и рука ладонью вверх разворачивается к Борисычу.

— Сам стрельнул. Пуст, как претензии Северной Кореи на мировое господство!

— На, — и мех протянул сигарету, не в силах наблюдать больше этого унижения старшего офицера. Так-то он добрый был, даже матросам сигареты раздавал, впрочем, как и все остальные, за исключением сами понимаете кого.

Покурили. Алексей Васильевич убежал по срочным делам вниз, а мы ещё остались постоять.

— Как он заебал уже! – не выдержал механик, — Борисыч, сделайте уже с этим что-нибудь! Командир же будущий растёт, кому, если не механикам, научить его правилам корабельных приличий!

Ох уж эта команда «Сделайте уже с этим что-нибудь!»! По своей универсальности и всеобъемлющему смыслу она уступает, разве что, команде «Ну Вы же офицер!» и зачастую используется с ней в дуэте, делая абсолютно невозможным даже малейшие сомнения в том, что с этим надо что-то делать. Владея одной только этой командой, можно некоторое время вполне спокойно управлять кораблём.

— Механики! Сделайте уже с этим что-нибудь!»

«- Процентное содержание кислорода в пятнадцатом ниже 18 процентов!

— Химики! Сделайте уже с этим что-нибудь!»

«- Слышу ритмичный металлический стук на кормовой надстройке!

— Минёр! Ты, сука, лючок не задраил? Сделай уже с этим что-нибудь!

— Так мы же в подводном положении!

— Да хоть в глубоком космосе! Тишина важнее ещё одного долбоёба на борту!»

Ну вы поняли алгоритм. Тут главное вовремя остановится и не зацикливаться, а то моряки вас быстренько раскусят, — нижние чины команду «сделайте уже с этим что-нибудь!» понимают хорошо, но не любят когда им её командуют случайные люди – так что если придётся случайно управлять кораблём, то помните об этом.

И вот захожу вечером того же дня я к Борисычу в каюту, а он сидит и иголочкой аккуратненько так потрошит папироску.

— Да ладно? – спрашиваю я Борисыча, правильно ли понимаю, что здесь такое происходит.

— Дурак чтоли? – отвечает мне Борисыч, что неправильно, — приказание механика выполняю. Ногти есть?

— Нет! – на всякий случай отвечаю я и прячу обе руки за спиной.

Борисыч – строгий, хотя зачем его вопросы моей гигиены интересуют не совсем ясно.

— Показывай! – не отступает Борисыч.

— Ну вот тут можно срезать, что тебе жалко чтоли?

Нет, конечно, чего мне жалко-то? А на бумажке у Борисыча уже лежали миленькими стопочками какие-то волосики (я не стал спрашивать откуда); кучка пыли («из реакторного отсека» — гордо сказал Борисыч); щепотка наверное заварки; какие-то подозрительные семена (а любые семена на подводной лодке подозрительны), тараканьи лапки и серый порошок, который оказался молотым перцем.

Высыпав из папиросы табак, Борисыч, аккуратно смешал все стопочки в одну, тщательно перемешал всё спичками и с помощью самодельного шомпола, начал забивать обратно в папиросу.

— Ты чё пришёл-то? – спросил Борисыч.

— Точно не помню уже, но теперь точно не уйду, пока не узнаю, чем всё это закончится!

— Конечно же не уйдёшь! Ты же часть плана, а как часть плана может уйти от создателя плана?

— Суровая действительность! Готово!

Борисыч покатал папироску с адской смесью в пальцах, придавая ей вид заводского изделия, и, оглядев получившийся результат, довольно буркнул «Эх, прокачу!» себе в усы.

Кого он собрался катать на папиросе, а? Блядь, неужели всё врут по безопасность реакторов на подводных лодках и вон оно как, в итоге, заканчивается?

— Значит так. Слушай внимательно: сейчас идёшь по палубе вдоль его каюты и кричишь мне на вторую «Борисыыыч! Пошли покурим!» призывным голосом. Понял?

— Давай порепетируем, только кричи шёпотом, чтоб пациент раньше времени не услышал.

Репетировали минут десять: не знаю там за требования в театре к призывному голосу в спектаклях, но Борисыч был придирчив даже чересчур и совсем не с первого раза получилось у меня добавить необходимый уровень призывности в голос, — то я переигрывал, то был вял, то вообще, как Буратино, не понимал, что делаю. Но, как говаривал наш механик, отсутствие гениальности компенсируется частотой повторений и, в итоге, у меня вышло призывно крикнуть так, что Борисыч выставил оценку «Верю!». Как и перед любым сколь-нибудь значимым мероприятием на флоте, мы сначала выпили чаю и Борисыч объявил время «Ч».

Надев куртку и пилотку, я тихонько поднялся в девятнадцатый отсек, оттуда громко спустился обратно в восьмой и прошёлся по верхней палубе с криком «Борисыыыч! Пошли покурим!». А Борисыч в то время регулярно привозил из отпуска папиросы «Запорожцi» и то ли и правда они были так хороши, то ли по сравнению с китайскими, а может и от общей атмосферы суровости и романтизма, но казалось, что табак в те папиросы набивают, если и не боги собственноручно, то уж точно какие-то специальные архангелы по их прямому указанию.

Сами представьте: стоишь такой на мостике, напившись чаю или кофе до бульканья внутри, ночь – сверху чернота блестит звёздами, снизу чернота плещется морем, швартовые поскрипывают, верхние вахтенные потопывают, шелестят крыльями чайки и остальные животные, может ещё ветерок на флагштоках посвистывает, а вы только из сауны, распаренные, как младенцы и Борисыч достаёт из кармана коробку папирос, раскрывает её широким жестом и молча протягивает, а ты так же молча её берёшь, сминаешь мундштук двумя заломами и у Борисыча же от бензиновой зажигалки прикуриваешь. Не знаю, как вам, а мне вот уже вкусно стало от одних воспоминаний. Понятно, что курить вредно, кто бы спорил, но иногда делать это просто необходимо.

— Ты же бросал курить? – выскакивает тут же из каюты Алексей Василич.

— Да откуда я знаю? Это же процесс и я его только начал.

А выскакивает он из каюты уже тоже в куртке, то есть автоматически, как бы, считается, что я и его курить позвал. Снизу топает Борисыч и мы дружным ручейком семеним на мостик. Ночь наверху немного моросит и поэтому остаёмся курить внутри – Борисыч угощает. Прикуриваем.

— Крепкая! – щурится от вонючего дыма Алексей Василич.

Ну ясен-красен! Там же пыль из реакторного отсека и молотый перец! Там же из неё вон ногти торчат и волосы с шипением плавятся! Конечно крепкая – как первая любовь умноженная на число «пи»!

При этом Алексей Василич начинает нам рассказывать какую-то историю, которая кажется ему увлекательной и, поэтому, он широко жестикулирует и тычет в нашу сторону этой адской папиросой, а нам же надо слёзы в глазах удержать, мы пятимся от него, а он за нами, а там места-то с гулькин хуй – уже антикоррозийные накладки в спины упираются, спасибо меня вахтенный верхний выручил, крикнул в «Лиственницу» «На пирсе командир!». С неимоверным облегчением отдаю свою папироску Борисычу подержать и бегу от этой вони, что есть сил на свежий воздух.

— Чего ты дышишь-то как рыба? – спрашивает командир, выслушав доклад.

— А чем тут так воняет-то? – это командир уже по трапу топает из «Прилива» (так по-научному называется утолщение в основании рубки.)

— Как это ты не можешь знать? У тебя, такое ощущение, что лодка подводная горит, а ты знать не можешь? Аж глаза щиплет же, ну! Поднимаемся до мостика.

— Надо тревогу аварийную объявлять, я тебе говорю! Не знаю, пахнет ли апокалипсис, но, если пахнет, то вот именно так! Как ты можешь оставаться таким спокойным?

— Здравия желаем, тащ командир!

— А вот ещё двое подозрительно спокойных офицеров. Курим?

— Не знаем! – бодро отвечает Борисыч.

— Да папиросы эти! – одновременно с ним Алексей Василич.

— Папиросы? – уточняет командир.

— Ага, вот! – и Алексей Василич тычет в сторону командира своей локальной атомной бомбой.

Командир смотрит на папиросу, на Борисыча, потом думает пару секунд.

— Папиросы, значит, да? Ну хорошо, жду Вас в центральном, Эдуард Анатольевич, посту!

По имени-отчеству назвал. Ну пиздец, приплыли. Докуриваю, потому, что, вполне может быть, что и в последний раз.

— Ну, — командир уже снял шинель, подписал журналы и сидит в своём кресле, я топчусь подальше от него, за планшетом БИП, на всякий случай, — рассказывай!

— За время вашего отсутствия на борту никаких происшествий не случилось! – включаю я дурака.

— Это я уже слышал и, обычно, такую простую информацию я усваиваю с первого раза. Рассказывай.

— Проведена отработка смены по борьбе…

Командир заслоняет ладонью глаза:

— Только пожалуйста не надо вот эти честные глаза мне делать, ладно? Убрал?

— Сан Сеич! Да откуда я знаю, что в папиросе-то? Теоретически там табак должен быть, а так – ну кто его знает, что там в неё напихали на табачной фабрике, правильно?

В центральный осторожно заходит Борисыч.

— Стань рядом с ним, — тычет командир пальцем в мою сторону. Сам откидывается на спинку кресла, складывает руки на животе и горестно склоняет голову вбок. Смотрит на нас молча минуту, может две.

— Механики, лучший управленец восемнадцатой дивизии, лучший киповец восемнадцатой дивизии, краса и гордость, можно сказать и туда же!

— Туда же! Что я, не по русски говорю? Туда. Же. В детство! Глубокое, незамутнённое разумом и половым влечение детство. Вот отчего вы сейчас не краснеете? Вам же должно быть стыдно сейчас по самые гланды.

— Так за что стыдно-то? – дерзит Борисыч.

— Даже меня он уже заебал тем, что постоянно стреляет у всех сигареты, хоть я и не курю, но даже меня, но, вот так вот поступить со старшим офицером? Он что, так ничего и не заподозрил?

— А если бы он отравился, ну или там асфиксия верхних дыхательных путей? Преждевременные роды? Аппендицит или почечные колики? Что молчите, млекопитающие? Чтоб последний раз!

Не, ну механику-то мы рассказали потом, само-собой: надо же было доложить о выполнении приказания, это же военно-морской флот, на секундочку – единоначалие и всё вот это вот, он доволен остался, а Алексей Василич так ничего и не заподозрил, но, видимо, какой-то условный рефлекс мы у него всё-таки включили, — сигареты у механиков с того случая стрелял только в случае крайней необходимости, то есть редко.

И вот не жалко же поделиться с человеком сигаретой или там ложкой сахара, например, да что там – можно и пол котлеты отдать, но не на регулярной же основе, согласитесь? Потому, как заметил я, что есть такие млекопитающие, которые всегда что-то просят, даже если и не нуждаются: то ли это заболевание какое-то, то ли увлечение, вроде филателии, но скорее, всё-таки, заболевание. Не опасное для окружающих, но рано или поздно приводящее их в такую степень раздражения, после которой уже хочется сделать с этим что-нибудь не смертельное, но крайне вонючее. Или я не прав? Что, в принципе, меня тоже устраивает потому, что тогда я, значит, получаюсь лев.

источник

Я очень редко болею. За всю мою службу в военно-морском флоте и службе спасения в медицинской книжке, кроме ежегодных медосмотров, всего две записи. Одна из них — аппендицит. Вот вы в своей, в основном, скучной гражданской жизни что делаете, когда у вас начинает болеть живот? А я сейчас расскажу, как было со мной.

После того, как мы стрельнули ракетой, нам дали поспать. Впервые за месяц плавания на лодке царила тишина и покой — спали все. Началось это часа в три, а в семь меня подняли на ужин. Проснувшись, я подумал, что, видимо, никогда в жизни столько не спал и так не пух от сна, поэтому даже и не сразу обратил внимание на то, что у меня болит живот. Ай ну болит и болит, в общем-то. На ужине похлебал супа и съел котлету – ничего больше не лезло, что и было для меня первым тревожным звоночком – молодой организм в условиях подводного плавания есть хочет постоянно и много.
— Эдуард, — спросил у меня Антоныч на вахте, — чо ты зелёный и скрюченный какой-то?
— Антоныч, живот болит шопипец.
— Скока котлет съел на ужине?
— Одну и то не до конца.
— Это термальное состояние, тогда, иди к дохтуру, ты меня пугаешь.
— Дык а на вахте кто сидеть будет?
— Борисыча вызови – он уже пять часов беспрерывно спит, чем нарушает Устав, который предписывает ему терпеть тяготы и невзгоды!

Вызываем Борисыча, понуро бреду в больницу. Больницей называлась у нас амбулатория, и находилась она в первом отсеке. Представляла она собой комплекс из трёх помещений – сначала смотровая и операционная (комната четыре на три метра с кушеткой, стоматологическим креслом и всякими приборчиками), из неё за дверью комната для лёжки больных (полтора на два метра, двухъярусная койка и тумбочка), а из неё уже вход в гальюн. Служили в нашей больнице три медика: два доктора и один фельдшер.
На дежурстве сидел, естественно, терапевт (он же стоматолог, он же психиатр, он же уролог, он же офтальмолог, он же отоларинголог) Андрей. Хирург Саша после танцев на льду в бессознательном состоянии вонял перегаром на месте нижнего больного за дверью. Я не скажу, что мы с докторами были большими друзьями как, например, с Борисычем, но тут важно, чтобы вы понимали – доктора у нас не были гондонами, и я не был гондоном, и поэтому мы были друзьями. Потому что если два человека на подводной лодке не гондоны, то они – друзья, несмотря на любые различия в характерах. Без вариантов.

— Чё припёрся? — ласково спросил меня Андрей.
— Живот болит.
— Запор?
— Сам ты запор – просто болит.

Андрюха насыпал мне горсть каких-то пилюль и с чувством выполненного долга взялся дальше штудировать теорию преферанса. Я наелся таблеток и пошёл дальше бдить. Бдил я минут пятнадцать, наверное, потом побежал в гальюн исторгать из своего нутра полупереваренные пилюли. Опять вызвали Борисыча, и я пошёл к Андрюхе (боль-то в животе усилилась).
— Ты издеваешься, что ли? – Андрей как раз изучал любимый докторский приём «мизер в тёмную».
— Андрюха. Вырвало меня твоими пилюлями, что ты мне подсунул, гад?
— Да ладно? И болит так же?
— Нет. Сильнее уже болит.
— А ну-ка ложись на кушетку.

Ну лёг. Андрюха понажимал на живот, поспрашивал чо да как.
— Похоже, братуха, что у тебя аппендицит!
— Хде апиндитсит? – в соседней комнатушке мгновенно прекратился храп и из облака перегара выплыли с сильной бортовой и килевой качкой красные опухшие глаза хирурга Саши.
— В животе, бл..дь, Саша, где же ещё?! Так, Эдик, на тебе специальную таблетку, выпей и полежи час спокойно, с вахты я тебя снимаю, командир в центральном? Пойду на доклад.

Выпил специальное колесо я и пошёл наслаждаться заслуженным для меня моим животом отдыхом. Может, час прошёл, может, чуть больше, и вахтенный вызвал меня в амбулаторию. Иду как огурчик уже, боль прошла, но в отсеках уже все всё знают и как-то подозрительно ласково на меня смотрят. Оба доктора сидят и улыбаются в предвкушении предстоящего веселья. От Саши, конечно, попахивает перегаром, и у него красноватые глазёнки, но, блядь, он абсолютно трезв и у него даже не дрожат пальцы. Не помню, когда последний раз, начиная с пяти лет, я так сильно удивился; в пять лет-то я первый раз увидел, как мотоциклы ездят вверх ногами в шаре и уверовал в волшебство.

— Саша!! – я не мог держать это в себе. — Как это может быть, бл..дь. Ты же только вот недавно на ногах не стоял!! Какому из подводных демонов ты продал душу.
— Оссспаде, как ты эмоционален, чему, ты думаешь, меня учили шесть лет в медицинской академии? Аппендициты вырезать? Нет. Быстро и эффективно бороться с похмельем!! Ложись на кушетку, буду тебя пальпировать.
— А это законно вообще? – уточнил на всякий случай я, так как мои познания в медицине в тот момент не доходили ещё до слова «пальпировать».
— Ну не во всех, конечно, странах мира, но под водой на боевом корабле — точно можно.

Не помню, говорил ли я вам, но доктора у нас были те ещё юмористы! Ну потискал меня Саша, посовал мне градусники и говорит:
— У меня для тебя плохие новости, брат. Похоже это перитонит, а не аппендицит.
— Александр! Я, бл..дь, офицер минус инженер военно-морского флота! Я не знаю ваших матерных слов и поэтому них..я не понимаю, что ты мне сейчас сказал, и ни разу не огорчён!
— Пошли к командиру, — говорит Андрей, — он нас ждёт для принятия решения.

— Ну что, гадёныш, — обрадовался командир в центральном нашему с Андреем приходу, — допрыгался? Скока там, доктор, ему жить осталось?
— Несколько часов, ну, может пару дней максимум.
— Значит так, Эдвард. Мы имеем два варианта. Первый: мы на всех парах летим сейчас к чистой воде, забив на боевую подготовку и планы флота. Дней пять-семь у нас на это уйдёт. У кромки льдов нас будет ждать госпитальное судно, если на флоте наскребут солярки для него и оно дочухает до нас, не сломавшись. Второй: ты отдаешься в руки наших эскулапов. Решай — колхоз дело добровольное.

— Конечно, — говорю, — мысль про госпитальное судно с его медсёстрами наполняет мой зоб слюной, не скрою, но вдруг там не окажется симпатичных, и я зря буду терпеть мучения и рисковать своей молодой жизнью? — Естественно, — говорит командир, — такая вероятность есть, так как сейчас там весь флот на ушах стоит от твоей новости, то я могу запросить, чтоб нам личные дела медсестёр и поварих выслали с фото в фас и профиль, но делать я этого не стану, ибо нех..й вызывать у меня зависть!
— Ну тогда — наши эскулапы, раз вариантов больше нет!
— Записать в вахтенный журнал: «Согласился на операцию сам, даже бить не пришлось»!
— Саша, бл..дь, что ты пишешь? – спрашивает Антоныч, глядя через плечо секретчика. — «Даже бить не пришлось» — это же шутка была.
— Ничего не знаю, — бурчит Саша, — я секретчик, а не Петросян и шутки понимать не обучен. Что слышу, то и пишу.
— Так, Эд, — инструктирует меня Андрей, — мы начинаем готовить операционную, а ты иди в душ, помойся напоследок, вдруг умрёшь, так хоть чистый будешь, и заодно волосья все сбрей от сосков и до ствола. И ещё, тащ командир, нам нужен один человек, который не боится крови и кишок, для исполнения обязанностей нестерильной медсестры.
— Женщина нужна, или мужик подойдёт? – веселиться командир
— Женщина. Но подойдёт и мужик!

Через пять минут на корабле уже все всё знают и смотрят на меня с благоговейным ужасом. Когда я с полотенцем, шампунем и бритвой иду в душ, вахтенный седьмого отсека, трюмный контрактник Дима, чуть не под ручки меня провожает:
— Анатолич, ты мойся, а я тут за дверью постою, чтоб напор был, нагреватели не выключались и всё такое!
— Дима, а может ты мне пузико ещё побреешь? Лишь бы, бл..дь, не работать! Пи..дуй отсеки осматривай, а не под дверь душа яйца чеши, а то я минёр тебе, можно подумать, и напор себе с нагревателями не включу сам!

Ну помылся, побрился, оделся во всё чистое, как у нас, у русских, принято и иду в амбулаторию. Дима идёт впереди меня.
— Дима, ты куда из отсека? Ты дурак, штоле?
— Анатолич, из центрального приказали проводить тебя до амбулатории и все переборочные люки тебе перед тобой открывать, чтоб ты не перетрудился!
— А кричать «покойник идёт», при этом тебе не приказывали?
— Ой, да пошёл ты на х..й со своими шуточками!
— Сам пошёл на х..й, как ты, бл..дь, со старшим по званию разговариваешь?
— Я и так на х..ю, только ножки свесил!
— Ой, бл..дь, детский сад!

Дима был очень хорошим специалистом: грамотным, исполнительным, работящим и весёлым парнем. Абсолютным не гондоном, и поэтому, как вы уже знаете, мы с ним дружили и посылали друг друга на х..й очень даже запросто. Это метафора, конечно, в данном случае «посылали друг друга на х..й» — значит общались, проявляли друг к другу высшую степень мужского уважения.

Вахтенные в отсеках повылазили из трюмов и влажными глазами смотрели мне вслед.

В амбулатории меня застала следующая картина: фельдшер мыл операционную из ведра со спиртом, а доктора читали книжки: терапевт Андрей «Аппендицит для чайников. Пособие для ВМФ. Лениздат 1957 год», а хирург Саша с удивлением рассматривал «Атлас внутреннего строения гуманоидного организма планеты Земля». И тут, конечно, мне стало как-то немного не по себе.
— Э, чуваки, а вы точно знаете, что надо делать?
— А ты пройдись по больнице, найди других! – посоветовал мне Саша и докторишки начали мерзко хихикать.

Разделся я и лёг на белую простынку. Над головой — белый потолок с белыми лампочками, вокруг люди в белых халатах. Как бы не сказать, что очень уютно. Долго решали, кого назначить нестерильной медсестрой. Решили, что это будет флагманский штурман, потому что у него самая навороченная видеокамера, и он сможет снять заодно самый эпичный фильм для Истории. — Ну, до скорого, ребята, и удачи вам. — пожелал я докторам.
— В смысле «до скорого», — спросил Андрей, — а ты собрался куда-то?
— Ну как же, — говорю, — наркоз там и всё вот это вот! Я же сейчас отрублюсь и проснусь уже новым человеком в лайт-версии.
— Да ладно? — удивился Андрей. — У тебя знакомые анестезиологи на борту имеются? Я-то ни одного не знаю, поэтому новокаин — наш выбор, дружище, и никуда ты не денешься, а будешь вполне себе присутствовать при операции!
— Дык и чё — больно же будет?
— Да уж наверняка! И вообще, Эдик, запомни золотое правило врача: «Хорошо зафиксированный пациент в анестезии не нуждается!»
И вешают они мне простынь на какую-то корягу в районе груди, чтоб я не видел, значит, что там они забывать будут у меня в животе.
— Э! — протестую я. — Я не согласен на простынь. Я, может, всю жизнь мечтал заглянуть внутрь себя, чтоб разобраться со своими душевными терзаниями, и не могу позволить себе упустить такую шикарную возможность!
— Х..й тебе, — буркнул Саша, — однозначно не положено!
— А чё такого-то?
— Нельзя, чтоб ты без сознания был.
— А чего я буду без сознания?
— Эдик, не пи..ди, отвлекаешь!
— Ну так-то страшновато же немного, что за наплевательское отношение к пациенту?
— Вон у тебя нестерильная медсестра — с ним и развлекайся!
Не, ну нормальные люди? О чём мне развлекаться с флагманским штурманом, который мало того что штурман, так ещё в процессе создания нетленки находится? Укололи уколов в живот мне и со словами «Поехали» вскрыли брюшину (или как она там называется). Нестерильная медсестра немедленно упал в обморок. В принципе, нетленка на этом и закончилась. — Ну йоп его мать! Ну просил же того, кто крови и кишок не боится! — возмущается Андрей, потому как Саша с фельдшером что-то там усердно режут дальше.
— Центральный. — орёт Андрей в Лиственницу. — Давайте следующего, тока выберите там кого-нибудь посуровее, мы же время тянем.
— Я тогда внутрь не полезу пока, — говорит Саша и складывает руки на животе. А фельдшер очнул штурмана и выгнал его наружу.
Минут через двадцать прибежал второй, кто это был, я уже не помню.
— Ну смотри, — сказал Саша и приподнял салфеточку у меня на животе. Второй начал зеленеть.
— Так, на х..й отсюда! Андрюха, вызывай следующего!
— Центральный. Следующего. Нормального, нормального кого-нибудь дайте. Третьим пришёл наш комсомолец Олег. Он был заядлым охотником и очень возмутился, что сразу не послали его, потому как он по штатному расписанию мой воспитатель, и забота о моём внутреннем мире — это его прямая обязанность.
— Привет, ребята!! — вошёл Олег с радостной улыбкой. — Что..ля, ничего без меня сделать не можете?
— Смотри, — говорит Саша.
Олег с улыбкой смотрит:
— А что я тут не видел? Всё как у кабана или оленя, тока шерсти нет. Тоже мне.
— Наш человек. — обрадовались доктора. — Инструктируй его!
Фельдшер показал ему, где лежат всякие там их кенгуты и прочие приблуды, и рассказал, что и в каком порядке нужно будет подавать.
— Всё понял, — сказал Олег, — а сейчас-то чем заниматься?
— Развлекай пациента и не давай ему сознание терять!
— Ну как тебя развлекать? — улыбается Олег мне. — Хочешь, про шестой съезд РСДРПБ расскажу?
— Сестричка, — стону я, — помру сейчас, дай хоть за сиську подержаться.
— Откуда у меня сиська-то? Я ж писят килограмм вешу, это надо было у флагманского штурмана просить! ААААА. Так вот чего он в обморок грохнулся-то.
Ну и, в общем, с шутками и прибаутками терпим с ним дальнейшую боль. Я-то терплю, а он делает вид, что сочувствует. Вскрыли мне значит все слои там положенные, развернули всё. Смотрят внутрь с детским любопытством.
— А где аппендикс-то? — спрашивает Андрей.
— Да вот тут должен быть, вообще-то.
— Ну я знаю, что тут, дык нет-то же его тут?
— Ну повезло, значит нам, чо. Олег, ну-ка вот тот атлас раскрой нам быстренько!
Олег раскрывает какую-то полутораметровую цветную картинку и прикладывает ко мне сбоку. Доктора смотрят в неё.
— Слышь, — говорит Саша, — а зачем ты ему сфинктер к носу приложил? Наоборот разверни!
— Мне главное знать, где печень и ливер остальной находится! — парирует Олег, переворачивая атлас. Посмотрели доктора и начали копаться в моём богатом внутреннем мире в поисках этого злополучного отростка. Ну больно, конечно было. Не так больно, как при разлуке с любимым человеком, но о-го-го тоже. Нашли гада этого.
— Он сейчас лопнет, ребята, — сказал Саша тихо, наверное, для того, чтоб я не слышал, но я слышал, — работаем очень быстро! Кишки как попало, потом сложим на место. И понеслось вот это вот классическое: пинцетскальпельзажимтомпонотосос. Отрезали его и бросили в банку с формалином. Потом уже Саша показывал мне его и объяснял, в каком месте он вздут, и как бы он лопнул, и от чего бы я умер. По его расчётам успели они в пределах полчаса — час, не больше.
Потом начали зашивать кишки и укладывать их на место, сверяясь с атласом. К этому моменту прошло уже порядком времени, и у меня так затекли спина и, прошу прощения, жопа от лежания на доске, что я думал, что умру именно от этого желания почесать себе спину.
— Ребята, — просил я к концу докторов, — не отвлекайтесь уже на новокаин! Шейте так, только быстрее снимите меня с доски этой! Олег пытался, конечно, просунуть мне линейку и почесать жопу, но безрезультатно. Операция получилось долгой у них, что-то больше часа ушло на всё, почти два, в общем, с моей покладки на стол, так как полчаса они только медсестёр меняли. Потом я показывал свой шов гражданским врачам и врачам из центра медицины катастроф, и все в один голос говорили, что для условий операции на подводной лодке шов о..уенен просто.
В конце доктора, фельдшер и комсомолец перенесли меня на простыне в соседнее помещение на кровать отходить, а сами, доложив в центральный об успешном завершении операции, естественно, уселись замачивать мой аппендикс. Потом, кстати, Андрей предлагал мне забрать домой эту банку с формалином, в которой плавал этот кусок плоти для того, чтобы я всегда помнил о Смерти. Я отказался — и так о ней всегда помню. Докторам выдали по медали впоследствии, а мне предложили покинуть борт и не продолжать автономное плавание для восстановления и реабилитации. Естественно, я отказался, сославшись на закон «Русские на войне своих не бросают».

Моих докторов зовут Андрей Марченко и Александр Молочников. Я понимаю, что мир тесен, и, может, когда-нибудь кто-нибудь из вас столкнётся с ними в жизни, и тогда я очень прошу вас поцеловать их от меня прямо в дёсна и передать им мои контакты со словами о том, что я помню, что они спасли мне жизнь, и моё чувство благодарности им с годами только усиливается.

источник

Как и многим отравляющим нашу жизнь пустым переживаниям, с наступлением утра всем моим мучениям пришёл конец. Не зря гласит народная мудрость: «Если обстановка неясна – ляг, поспи, и всё пройдёт». Надо было сразу ей последовать, завалился бы с вечера спать – ничего не знал бы и, следовательно, ничего бы и не произошло. А так – всю ночь без толку промаялся и сейчас словно выжатый лимон. Через полчаса заявится старпом, приведёт команду и, как пить дать, отправит по самой жаре Кулькова на кичу сдавать. Голова же такая тяжёлая, мысли такие дремучие, как будто пил, не просыхая, всю неделю!

Но с первыми лучами солнца совершенно улетучилась моя хандра. Что ни говори, а энергия молодости – великая сила: ни переживаниями, ни бессонными ночами, ни чудовищными экспериментами над собственным здоровьем невозможно её истощить.

Я тщательно уничтожил следы ночного побоища, сбросил лопатой в море останки всех моих жертв. Вода под пирсом сразу забурлила, обычные знакомые нам рыбы, которые кидались на перловку, хлеб и прочие вегетарианские отходы, оказались плотоядными. Она рвали на части друг у друга крысиные тушки, от которых в минуту ничего не осталось.

Развалившись на столе посреди поля недавней битвы, я расслабленно лежал под нежными струями утреннего ветерка, дожидаясь прибытия экипажа. Вопросов было больше, чем ответов, и я никак не мог решить, докладывать или нет командиру о странном взрыве.

Незадолго до рассвета на пирс вышел подышать свежим воздухом Аслан – дежурный по плавмастерской, стоящей рядом с нами, – и мы разговорились. Это был невысокий щуплый лейтенант, добродушный малый с живыми, но какими-то очень уж печальными и усталыми глазами. Был он мой одногодок и родом происходил откуда-то с Северного Кавказа. На своём ржавом корыте Аслан занимал должность командира моторной группы в электромеханической боевой части, имел в непосредственном подчинении трёх мичманов и около сорока головорезов-дембелей. Грустный взгляд его и усталый вид объяснялись тем, что торчал Аслан возле опостылевшего ему причала безвылазно уже пятнадцатый месяц, и конца краю этому бессмысленному прозябанию не было видно.

В разговоре он мне по секрету признался, что у половины офицеров его корабля крыша съехала окончательно ещё полгода тому назад, да и у себя он явственно начал замечать кое-какие отклонения. Ему, например, постоянно хочется кого-то убить. Тут я его успокоил, сообщив, что с недавних пор и у меня стало возникать такое желание. Аслан понимающе на меня посмотрел и продолжил изливать душу.

Кроме того выяснилось, что на корабле пьют безбожно. Самим этим фактом никого, конечно же, не удивить, но пьют уже поголовно все, в том числе и матросы. Пьют всё, что попало, и в любое время. На борту бардак и анархия, матросы, окончательно забурев, беспредельничают и тащат всё, что можно продать. Ещё месяц такой вакханалии, и судно своим ходом не то что во Владивосток – до соседнего пирса дойти не сможет.

Офицеры уже боятся спускаться на нижние палубы, а в матросские кубрики заходят не иначе как с пистолетом на изготовку либо предварительно швырнув гранату. Единственным реальным средством, способным на какое-то время поднять воинскую дисциплину и прекратить разложение экипажа, Аслан считает проведение небольшой (человек так на десять для начала) публичной казни через повешение (исполнителем согласен быть сам). Для пущего воспитательного эффекта тела казнённых не снимать, а оставить болтаться на мачтах до самого возвращения домой. Что Аслан имел в виду, говоря о каких-то своих отклонениях, я не знаю, мысли его, как мы видим, были вполне здравыми, направленными исключительно на пользу дела.

Со слов Аслана следовало, что развал дисциплины на корабле дошёл уже до самой крайней точки, после которой, как сказал бы пессимист, «хуже уже быть не может», а оптимист радостно бы ему возразил: «может, брат, может. ».

Помимо прочих безобразий, творящихся на корабле, к которым все, худо-бедно, уже почти привыкли, появились и новые их формы – начали происходить перестрелки. Всю прошлую неделю механик гонялся с пистолетом за помощником, сейчас они помирились, пьют на пару и уже вместе охотятся на замполита. А пару месяцев назад был подстрелен ни в чём не повинный доктор. Об этом происшествии Аслан рассказал подробнее.

Молодой придурок-мичман (прошу прощения у старых мичманов, но они и сами знают, что молодые мичмана – все придурки) в составе дежурно-вахтенной службы заступил с вечера помощником дежурного по кораблю. По заведённому распорядку он пил всю ночь. Пил со своими товарищами мичманами, пил с матросами, отмечая то ли годовщину независимости Республики Уругвай, то ли День освобождения Африки.

Наутро, будучи уже в несколько утомлённом состоянии, он случайно узнал, что сегодня опять-таки праздник – вся страна с энтузиазмом приступает к празднованию Дня механизатора. А так как во времена дремучей молодости, года три тому назад, ему удалось на твёрдые тройки окончить сельское ПТУ по специальности «механизатор широкого профиля» и даже два раза посидеть за штурвалом зерноуборочного комбайна, то отметить свой профессиональный праздник он решил максимально широко и к торжествам приступить немедленно.

Но где взять водку? Пять бутылок пахучей хунтотовки, вырученные накануне за бронзовый редуктор, ночью куда-то бесследно исчезли. В том, что они были, сомнений не возникало, об этом неумолимо свидетельствовали шеренга пустых бутылок и соответствующие похмельные признаки. Но где взять водки ещё? У кого на корабле всегда есть? Правильно, – у доктора!

Тут, на грядущую беду, дежурный по кораблю – а им был наш Аслан – передал своему не совсем адекватному помощнику дежурство, а вместе с ним причитающиеся в этом случае регалии: пистолет и повязку, а сам пошёл спать. Наступила очередь и нашего механизатора нести дежурно-вахтенную службу. К этому времени молодым мичманам уже не рисковали доверять оружие с патронами, поэтому из пистолета благоразумно была извлечена обойма, и, болтаясь в кобуре на поясе, он теперь являлся больше атрибутом формы одежды наравне с повязкой, нежели оружием.

Что же сделал наш новоявленный дежурный, надев повязку и получив в распоряжение пистолет? Вы думаете, что, преисполненный должностного рвения, он поспешил предаваться служебной деятельности? Полез, к примеру, с проверкой по низам и трюмам? А может быть, наоборот – злостно нарушая соответствующие статьи корабельного устава, завалился в каюте спать? Поступи он так или этак, всем было бы хорошо или, по крайней мере, никому бы не стало плохо. Но молодой мичман, который, как известно, был придурок, помчался в каюту доктора с целью усугубить и без того не совсем хорошую ситуацию. Замечу сразу, что это ему вполне удалось.

После сытного завтрака доктор сидел расслабленный в своей обширной, совмещённой с корабельным лазаретом, каюте. Через открытый диск иллюминатора в лицо ему светило утреннее приветливое солнце. Надвинув на глаза пилотку, доктор покачивался в кресле и лениво соображал, чем же убить ещё один бесконечный день опостылевшей службы в ряду подобных прочих. Этим глубокомысленным размышлениям пришёл неожиданный конец, когда с пистолетом в руке в каюту ворвался наш механизатор. Направив на доктора ствол, со словами «Док, я тебя застрелю» он нажал на курок!

Полной неожиданностью для всех стал прогремевший выстрел! В стволе, получается, оставался патрон! Но придурок-механизатор был, как видно, неплохой стрелок: пуля вошла доктору в голову в районе виска, вышла на затылке, не повредив даже казённой пилотки, надвинутой на лоб, отскочила от железной переборки и упала смятая и ещё тёплая изумлённому стрелку прямо под ноги. Тот выпучил глаза и растерянно произнёс:

Потом, обращаясь к доктору, суетливо залопотал:

– Ты, док, это. Прости, я того. пошутил. Может, давай сходим в больницу?

И они сходили! Невероятно – но факт! Пуля не разнесла докторскую голову на части, что, по идее, и должно было произойти, и даже, как видно, не сильно перебултыхала там мозги. Будучи в полном сознании(!), доктор заткнул обе дырки на голове пальцами и в сопровождении товарищей своим ходом доковылял до медпункта, который находился километра за два. Там ему оказали экстренную помощь – помазали дырки зелёнкой и тем же способом (то есть опять-таки своим ходом) отправили на ПМТО в госпиталь. Слава Богу, подвернулась попутка, а то бы ещё оказался установлен и новый мировой рекорд для книги Гиннеса – десять километров пешком под палящим солнцам со сквозной раной в голове. Жить доктор остался, только потом ослеп, бедолага, совсем. А мичмана-механизатора судили, два года, кажется, дали придурку.

– Вот так и живём, – заканчивал свой рассказ Аслан, – и меня чуть не посадили. За халатное обращение с оружием. За то, что, передавая этому идиоту пистолет, я не убедился, что он полностью разряжен. Я ночью хунтотов пугал, стрелял, патрон в стволе остался. А доктора жалко: дружили мы. – шмыгнув носом и незаметно смахнув пробежавшую по смуглой щеке слезу, Аслан умолк.

Так мы сидели и разговаривали, подставляя свои чумазые физиономии под ласковые лучи утреннего солнца. В свою очередь я рассказал Аслану о своих ночных кошмарах. О взрыве, который сотряс весь корабль до основания, от которого у меня чуть не отвалилась голова, но которого никто не слышал. На это Аслан тут же дал мне исчерпывающее объяснение и рассеял все сомнения. Взрыв действительно был, и мне ничего не приснилось, но всё оказалось прозаичнее и проще, чем это можно было предположить. Каждую ночь дежурный по ПДСС[1] на катере береговой охраны с весёлой компанией объезжает внутренний рейд базы. При этом они всячески забавляются: палят во все стороны трассерами из автоматов, швыряют за борт специальные противодиверсионные гранаты, ловят джонки зазевавшихся хунтотов, проникших на свою беду в запретную зону. Пойманных нарушителей либо сдают местным властям, либо берут выкуп и отпускают.

Сегодня эти пираты тоже катались, но немного: проехали всего один раз. Ночь была ясная. Луна, словно прожектор, освещала всю акваторию залива. Хунтотов нет, добычи, соответственно, – тоже. Так зачем зря службу изображать, топливо жечь? Но существуют определённого склада люди, живущие по принципу «сделал гадость – сердцу радость». Именно такие паразиты и собрались сегодня вместе. Проходя на катере мимо нашей субмарины, они швырнули пару специальных гранат прямо возле борта. И так как вода есть среда абсолютно несжимаемая, а гранаты взорвались на установленной глубине как раз напротив моей каюты, то вполне объяснимыми оказались такие последствия.

[1] Противодиверсионные силы и средства.

— Драки всегда начинаются из-за баб, — резюмировал старшина роты. Потом поправился:

— Ну, из-за девушек – но от перестановки слова смысл не меняется.

Какого черта нас потянуло на танцульки в этот ДК Орджоникидзе на Большом проспекте?! Остались бы в родной системе, в Зале Революции, — никаких проблем бы не было. Так нет, Вовка с Витьком разнылись: надоело, дескать, девок новых хочется посмотреть-потрогать, а тут и до училища близко, и некая новизна присутствует. Хотя какая там новизна? Музыка та же, девицы, в общем, тоже такие же. Зато приключения нашлись.

Нас и было-то всего ничего. Человек двадцать, наверное. Вечер перестал быть томным минут через пятнадцать после начала танцев: в полутемный зал ввалилась толпа зеленых.

— Твою ж мать, — проговорил кто-то из наших. – Зенитчики…

В любом городе, где есть военное училище, вам обязательно расскажут об эпических драках между курсантами и местной молодежью. А уж если училищ несколько и они разных родов войск (флот, авиация и армия), то кто круче выясняют между собой уже парни в погонах.

С чего началась вражда моряков из Ленинградского Высшего Военно-Морского ордена Ленина Краснознаменного ордена Ушакова первой степени Училища имени Фрунзе и зенитчиков из Ленинградского Высшего Зенитного Ракетного Командного ордена Красной Звезды Училища имени 60-летия Великого Октября, за давностью лет не помнил никто. Но традиции в двух орденоносных военных ВУЗах блюли свято – и будущие офицеры регулярно сходились в кулачных поединках.

Мы начали отходить к одной из стен: зеленых было больше. Человек пятьдесят. Нет, стратегически мы были в плюсе – до училища рукой подать, а там стоит только кинуть клич, что зеленые наших бьют, как победа станет неоспоримой. Но вот тактически…

Они перекрывали вход, значит, отправить кого-то за подмогой не получится. Потом-то мы сообразили, что можно было послать кого-нибудь из девчонок. Но, как говорится, хорошая мысля приходит опосля…

Кто-то из наших еще продолжал танцевать, не заметив изменения атмосферы. Его даму тут же невежливо толкнули. Мелькнул кулак. Раздался девичий визг. Началось.

Есть кардинальное отличие в драках между гражданскими и курсантами. Штатские в свалке орут, оскорбляют друг друга, ругаются матом. Военные дерутся молча. Смысл орать – только дыхание собьешь. А матом в Вооруженных Силах не ругаются. Им там разговаривают.

Нас было меньше. Поэтому в ход сразу же пошла наша «тяжелая артиллерия». Ремни. Флотский кожаный ремень с металлической бляхой – страшное оружие. Особенно, если отдельные особо продвинутые умельцы его еще и модернизировали, затачивая край бляхи или заливая на внутреннюю сторону свинец.

Услышав характерный свист ремней, зенитчики посуровели. Я снять ремень тупо не успел: стоило опустить руки, как в ухо прилетело. Хорошо, голову успел чуть отклонить, но все равно – зазвенело. От второго удара успел уйти. Третьего не последовало: Витек приласкал зеленого бляхой.

Со стороны это должно было выглядеть красиво: в полутьме, под всполохи не отключенной цветомузыки, в тишине, разрываемой лишь каким-то змеиным свистом ремней да звучными попаданиями кулака или ноги по чьему-то телу. Даже женский визг стих. Девушки жались к стенам, но не уходили, с интересом наблюдая за неравной схваткой. А вот гражданские мужчины предпочли ретироваться. Они-то знали, что могут получить под горячую руку – и от участников драки, и от правоохранителей.

От полного разгрома нас спасло то, что кто-то вызвал милицию. Через сколько они ворвались в зал, оценить сложно. Но судя по тому, что большинство нас еще было на ногах – минут через 15, не больше.

Их начальник, увидев масштаб драки, выхватил пистолет, крикнул что-то вроде «Стрелять буду» — и выпалил раз пять в потолок.

Снова раздался женский визг. Боевые действия прекратились. Секунд на пять. Моряки вытянули шеи, чтобы заглянуть за спину зенитчикам. Те просто оглянулись. Потом в наступившей тишине кто-то громко оценил ситуацию:

И курсанты так же молча вернулись к прерванному занятию.

Нет, мы были вполне себе законопослушными гражданами. Вот только милиция нам не указ. Уже ко второму-третьему курсу каждый из нас точно знал, что подчиняемся мы только собственным командирам. Еще – комендатуре и патрулям (это если сбежать не успели). Главкому ВМФ, министру обороны и Верховному Главнокомандующему. Милиционеров в этом списке не было.

Похоже, менты об этом тоже знали. Больше они не стреляли. Вышли из зала.

— Отобьемся, — крикнул Вовка и тут же рухнул на пол, ухватив себя между ног: ботинок зенитчика (хоть мы всегда и звали их сапогами) попал точно.

Ремни еще свистели в воздухе, но нас становилось все меньше. Зеленым тоже доставалось, но их было больше. Кто-то из наших попытался запеть про то, что «врагу не сдается наш гордый «Варяг», но попытка не удалась.

Менты вызвали не комендатуру с ее патрулями и комендантским взводом. С перепугу начальство пригнало разнимать нас с зенитчиками роту внутренних войск. Эти были не с дубинками, как менты, и не со штык-ножами, как комендантские патрули. Эти были с калашами. Хрен его знает, дали им патроны при выезде или нет — выяснять как-то не особенно хотелось.

Помогая себе прикладами, они клином разрезали зал Дворца культуры. Дальше начали делить. Черные – направо. Зеленые – налево.

— Руки за спину! – командует мне какой-то узбек. Или киргиз. И я убираю руки за спину. Потому что не хочу получить прикладом в зубы. Эти могут.

Почему вованы (так в Вооруженных Силах звали представителей внутренних войск) не вызвали комендатуру – для меня по сей день великий секрет. Зато они вызвали дежурных по училищам. Те приехали почти одновременно.

— Недоделки, — шипел наш капитан первого ранга. – Дебилы, мать вашу. От ментов уйти не смогли, караси долбаные. Флот опозорили.

В метре от него зеленый полковник орал на своих:

— Вас же в два раза больше было, бараны! А вам какие-то матросы люлей выписали. Из нарядов не вылезете, суки.

Курсантов начали строить в две колонны. Черных в одну, зеленых в другую.

— Завтра здесь же, — услышал я слова моего визави из зеленой колонны. И кивнул. Все же стратегия выше тактики: Васильевский остров был нашей землей.

Пока строились, дежурные по училищам общались с ментами.

— Гражданским ущерба нанесено не было? – напористо спрашивал капраз.

— Не было, — подтверждал милицейский.

— Вот и не надо писать рапортов, — вступал зенитный полковник.

— А если кто из ваших жалобу напишет? — вяло отбивался милиционер.

— Какие жалобы?! – хором возмутились военные. – Да у них ни одной ссадины нет.

— Да? — удивился милицейский начальник, разглядывая две колонны курсантов, где почти у каждого на лице были следы недавней битвы.

— Да, — так же хором подтвердили дежурные по училищам.

Жалоб действительно не было. А поскольку обошлись без комендатуры, то и особых репрессий к участникам драки не применили. Конечно, на следующий день противникам встретиться не удалось – в город не пустили ни моряков, ни зенитчиков. И через неделю тоже. Но военные умеют ждать. Встреча состоялось через месяц. И тут наше стратегическое преимущество сработало в полную силу.

Зенитчиков пришло человек сто. Нас изначально было раза в два больше. Потом подтянулись еще.

Просто так бить зеленых почти сразу стало скучно. Тут на глаза кому-то из наших попался стандартный строительный вагончик. Ну, такой, в каких ремонтники живут. На колесах.

Строителей в нем не было. И решение пришло мгновенно — по морским рядам прошла команда:

Они сами сбили замок с двери. И сами заскочили внутрь: оборонять дверь гораздо сподручнее, чем биться с превосходящим по силам противником на улице. Только мы дверь штурмовать и не пытались. Наоборот, заперли ее подручными средствами накрепко. А потом взяли вагон – и покатили его к Неве с криками:

— Сделаем из зеленых водоплавающих!

На набережной нас встретили те же ВВ-шники. С автоматами.

И слава Богу. Поскольку никто из нас не мог себе представить, что произошло бы, если бы скинули вагончик в Неву. Ибо одно дело драться с зенитчиками. И совсем другое их убивать.

Но наши разборки с сапогами в Питере были всего лишь детскими игрушками по сравнению с тем, что творилось в Севастополе.

Разборки между морскими курсантами и местной молодежью происходили обычно два раза в год: перед весенним и осенним призывом. Подвели под это даже некую идеологическую основу: дескать, накануне ухода в Вооруженные Силы будущие защитники Родины пытались заранее отплатить будущим офицерам за все предстоящие тяготы и лишения воинской службы. Так сказать, месть предоплатой.

Об этом знали все: городские власти, милиция, командование. Но сделать не могли ничего: традиция есть традиция. Причем была забавная деталь: в севастопольских училищах как минимум треть курсантов были из Севастополя. Так вот: до поступления они дрались за гражданских. А после – за училище.

В среднем раз в пять лет битва из обычной потасовки переходила в разряд эпической. Наиболее известно побоище 1987 года.

Началось все, как обычно, с женщины. В троллейбус вошел курсант с девушкой – то ли с женой, то ли с подругой. Ей никто не уступил места, что очень возмутило моряка. На его претензии севастопольская молодежь ответила самым привычным способом: курсант был послан по всем известному адресу. Стерпеть такое при даме сердца моряк, естественно, не смог. Полез в драку. И получил. Однако на этом штатские не успокоились: курсанта догнали уже у Графской пристани – и добавили.

Как обычно, стремление покуражиться было наказано: в пылу погони гражданские забыли, что именно в это время курсанты Голландии (Севастопольское Высшее Военно-Морское Инженерное Училище, если кто не знает) возвращались из увольнения – а катера на Инкерман отправлялись именно от Графской.

Теперь огребли по полной схеме уже штатские, которые не успели запрыгнуть в троллейбус и запретить водителю открывать двери.

Они решили отомстить. Месть была назначена на пятницу.

Первыми в увольнение пошли сменившиеся с караула. На Графской их уже ждали. Курсанты даже не успели все сойти с катера. Тем, кто успел, досталось крепко. Нескольких скинули в море. В общем, гражданские, как им показалось, победили. И несколько расслабились.

Расплата не заставила себя ждать. Как только пятикурсники в забрызганной кровью форме вернулись в училище, Голландия восстала. Четвертый и пятый курсы практически в полном составе отправились в город. Готовы были поддержать старших и остальные, вплоть до первокурсников. Уже были вывернуты наизнанку робы (чтобы по боевому номеру не узнали владельца), но старшины младших рот сказали:

— Ваше время придет. А пока – в бой идут одни старики…

Разборки были серьезными. Курсанты пустили в ход ремни. Гражданские – все, что попало под руки: кастеты, арматуру, разломали все скамейки вокруг, разбирали мостовую.

Приехала милиция. Попытались задерживать гражданских – военных права не имели. Но навести порядок не смогли: толпа отбивала задержанных и переворачивала милицейские машины. Та же участь постигла и приехавших пожарных.

Комендатура попыталась разделить дерущихся цепью. В этот момент заместителю коменданта Галактионову кто-то из гражданских «розочкой» полоснул по лицу. Тот в ответ прохрипел:

Подъехали грузовики с курсантами Черноморского Высшего Военно-Морского Училища имени Нахимова (их в Севастополе звали чмупсами). Они стояли в оцеплении.

Итог побоища – погибший милиционер, двое серьезно пострадавших курсантов, несколько десятков гражданских в больницах. Уголовные дела (против военных не возбуждались), суды, посадки.

А в училище возвращавшихся строем под песню «Легендарный Севастополь» старшекурсников встречали как героев.

Голландеры пеняли чмупсам, что те не поддержали их. Но те готовились выйти на следующий день, а информация о драке до них дошла только после того, как в училище вернулись те, кто стоял в оцеплении.

И в субботу на улицы города вышли уже курсанты училища имени Нахимова. У них, кстати, была другая фишка, чтобы не опознали потом: они закрывали лица гюйсами. Но далеко уйти от училища им не дали: власти и военные, и городские были в курсе – поэтому строй быстро завернули назад в училище.

Не могу сказать, что я был большим любителем подраться. И все же…

Во-первых, в абсолютном большинстве случаев выяснение отношений начинали гражданские. А во-вторых, не могу не сказать, что подобные вещи воспитывали две вещи: чувство локтя («Здесь у самой кромки бортов друга прикроет друг…») и чувство гордости своей принадлежностью к училищу и флоту.
Я не видел своими глазами, как возвращались голландеры в систему. Но могу себе представить, как это восприняли младшие курсы: в училище возвращались победители. Строем. С песней – «Севастополь, гордость русских моряков». Такое не забывается…

Разбор полетов в том же Севастополе в 1973 году.

На училищном плацу стоят три роты четвертого курса после массовой драки. Перед строем – начальник училища, комендант города, остальное начальство базы.

— Зачинщики беспорядков, выйти из строя!

Над плацем – тишина. Шеренги не шелохнутся.

Несколько минут упоминаний уставов, уголовного кодекса и всем известной матери. Затем:

— Зачинщики беспорядков, выйти из строя!

Строй молчит. И снова угрозы, шантаж, ругань.

— Зачинщики беспорядков, выйти из строя!

И тут раздается неожиданно громкий звук: все три роты рубят строевым три шага вперед. Все. Включая тех, кто в момент инцидента не был в городе. Тех, кто стоял на вахте. Отличников, которые шли на красный диплом. И даже сына начальника училища, который стоял в строю с однокурсниками.

Потому, что якоря на курсантских погонах – не просто украшение. Это знак принадлежности к особой касте. Это – судьба. Она у всех нас была общая. И навсегда.

P.S. Отдельное спасибо форуму выпускников СВВМИУ за информацию

Такие вот воспоминания может иногда вызвать к жизни некий, с виду неказистый листок бумаги, найденный на полу в кают-компании полузатопленной, брошенной на произвол судьбы старой подводной лодки. Документ тот, кстати, до сих пор хранится в моём личном архиве, и всем желающим я могу его собственноручно показать. А сколько их таких, оказавшихся невостребованными документов, воспоминаний, мыслей и чувств осталось за бортом, пропало безвозвратно вместе с ушедшими в небытие кораблями, людьми, эпохами. Скрытые страницы истории в виде старых, отсыревших листков кое-где ещё покоятся на чердаках и валяются под ногами – ждут своего кропотливого исследователя. Люди, будьте бдительны! Не спешите выбрасывать на свалку старые бумаги, семейные архивы и фотографии. Лучше подарите мне.

Но вернёмся к нашему повествованию. Каюсь и прошу прощения у моих бесценных читателей за то, что оставил их заинтригованными и в неведении в самом напряженном месте. Как мы помним, так и остались невыясненными обстоятельства чудовищного взрыва, в результате которого сильно пострадали как моя бедная голова, так и хитромудрая голова Василия Алибабаевича, в данный момент в наказание за вопиющую тугоухость занятая осмыслением и заучиванием наизусть тяжеловесных фраз из любимейшей его книжки РБЖПЛ‐82.

Таким образом, где-то весело, а где-то не очень, в воспоминаниях и размышлениях пролетел остаток той сумасшедшей ночи. До рассвета новых неприятностей, слава Богу, не произошло. Измученный духотой и свалившимися переживаниями, я решительно свернул засаленный влажный матрас и полез наверх с намерением дожидаться спасительного рассвета на свежем воздухе.

Расположившись кое-как на раскладном колченогом столе, оставленном с вечера на пирсе, я решил скоротать время. Хотелось сделать доброе дело или. кого-нибудь убить. Также очень хотелось поесть. Я долго не мог сообразить, что же мне хочется больше. Проблема решилась сама собой: поесть было нечего, делать доброе дело – лень, поэтому оставался единственный вариант. Решить вопрос – кого убивать – тоже не составило труда. Тут даже появилась возможность совместить приятное с полезным. Но если вы подумали, что, не удовлетворившись вынесенным ранее Василию Алибабаевичу наказанием, я решил его усугубить, то сильно ошибаетесь. Не такой уж я кровожадный монстр, как это с первого взгляда может показаться. Расстреливать его я не стал. С присущей мне добротой и человечностью я тут даже смягчил наказание – разрешил сдавать РБЖ не наизусть, а близко к тексту, своими словами. Но, как выяснилось, даже это оказалось Василию Алибабаевичу не под силу. Девственно чистые его мозги оказались совершенно непригодными для запоминания иных фраз, кроме классических словосочетаний чистейшего русского мата, чем он, кстати, никогда не забывал воспользоваться к месту и не совсем.

Задуманное мной смертоубийство не имело никакого отношения ни к Василию Алибабаевичу, ни к прочим недоразумениям сегодняшней ночи, но несло в себе огромную практическую пользу. Дело в том, что с наступлением темноты на пирсе начинал твориться форменный беспредел – огромные мерзкие крысы несчётными ордами носились из конца в конец, сметая и сжирая всё на своём пути. Коты с соседней плавмастерской в количестве не менее пяти голов и пара наших заслуженных усатых подводников окончательно опозорили флот. Эти дармоеды и «подлые трусы», отъевшиеся на казённых харчах, боялись даже ступить на пирс и были настолько забиты жизнью и военной службой, что прятались по углам даже от своих родных корабельных крыс. А между тем мерзкие твари каждую ночь устраивали на пирсе дикую вакханалию. Они уже дошли до такой степени наглости, что перестали уступать дорогу людям, и ладно бы только матросам, но – страшно сказать – даже офицерам! Такого попрания незыблемых правил субординации я вынести, конечно же, не мог. Только пролившаяся кровь могла успокоить мою расходившуюся офицерскую гордость.

Я достал тот самый, покоящийся у меня в кобуре ПМ, который несколько часов тому назад наводил ужас на Кулькова и, как то ружьё у Чехова, неизбежно должен был сегодня выстрелить. Выбрал безопасный сектор обстрела, чтобы пули улетали прямо в море и не рикошетили куда не следует. Затем положил на торец пирса чёрствую буханку хлеба, раскатал матрац на шатком помосте и занял позицию для прицельной стрельбы.

Первый выстрел тут же разнёс на мелкие кусочки вылезшего разведать обстановку крысиного вожака и облюбованную им буханку хлеба. На эти останки тут же накинулись появившиеся словно из-под земли несколько десятков его серых товарищей. Что тут началось! Скоро ни от буханки хлеба, ни от тушки их вожака ничего не осталось. Разделавшись с дармовым кушаньем, милые животные заскучали, стали с интересом поглядывать на меня и облизываться. Тут в первый раз ощутил, что могу для кого-то представлять интерес не только как личность, но и в качестве деликатеса. Срочно требовалось показать, кто здесь хозяин. Я смело ринулся в бой и ни на секунду не посрамил высокого человеческого звания. Пистолет Макарова – не лучшее оружие для охоты на мелкую живность, но не для хвастовства скажу, что после восьми прицельных выстрелов я оставил на ржавой поверхности пирса шесть развороченных трупов.

Однако вражьи цепи не поредели: то здесь, то там из щелей и люков показывались горящие глаза и отвратительные гладкие хвосты. Разрядив вторую обойму, войдя во вкус, я забрал автомат у верхнего вахтенного и уже собрался было начать охоту по-крупному, как чья-то тяжёлая рука легла мне сзади на плечо. Я резко вскочил, повернулся и от неожиданности чуть не нажал на курок.

– Дежурный по соединению! Мать твою. – прошиб меня холодный пот. – Будь он не ладен! Какого хрена не спится по ночам? Ну, всё. Влип! Сейчас такой крик поднимет! Не дай Бог утром доложит Бивню.

В поисках спасительного решения в голове заметались отрывочные мысли: А может, его пристрелить? Нет. Жалко. Дядька вроде неплохой. По глазам видно. Улыбается вот. Надо как-то отмазаться! Но как?

Дежурный стоял передо мной, кривясь в ехидной ухмылке. На плечах поблёскивали погоны целого капитана второго ранга. Маслянистые припухшие глаза на пылающей здоровым румянцем физиономии выказывали порочную склонность к бытовому пьянству, возможно, даже и в служебное время. От дыхания отдавало сежевыкушанной водочкой, но он твёрдо стоял на ногах, говорил внятно, даже слишком.

– Что у тебя тут, лейтенант, за Сталинградская битва? А? – рявкнул дежурный так, что у меня мурашки побежали по коже. – Хунтоты, что ли, одолели? А где же трупы? – продолжил он чуть потише, направляясь в сторону лодки.

– А! Твою мать! Говно у тебя тут на палубе, что ли! – воскликнул проверяющий, поскользнувшись на том, что осталось от одной из моих мохнатых жертв.

– Товарищ капитан второго ранга, за время моего дежурства происшествий не произошло, в настоящее время занимаюсь отстрелом крыс, так как они окончательно обнаглели и стали уже представлять опасность для корабля. Лезут в электрощит берегового питания, жрут изоляцию, и сегодня из-за них уже короткое замыкание было! – не растерявшись, тут же состряпал я более-менее правдоподобный доклад.

– Неужели? Вот твари! – удивился проверяющий. – Ну-ка, открывай щит, давай посмотрим, что они тут сожра. – и, не докончив фразы, как-то смешно подскочил, взвизгнул, проворно подбежал и запрыгнул с ногами на стол. Я последовал за ним и весьма, надо сказать, вовремя, потому как через то место, где мы только что стояли, на выручку погибшим в неравном бою товарищам пронеслась средних размеров крысиная стая.

– Ну, ни хрена себе! – отвесил челюсть ошарашенный проверяющий. – Патроны остались? Дай-ка я их. сволочей. Да я их. сейчас. всех! – И, отобрав у меня автомат, не целясь, оглушительно загрохотал над ухом, осыпая меня и палубу градом горячих гильз.

Пули отскакивали от пирса, высекали искры, крысы визжали, прыгали, подлетали и падали. Все тридцать патронов обоймы, к великому изумлению стрелка, были выплюнуты одной очередью за какие-то пару секунд. Он в недоумении посмотрел на автомат, потряс его и с немым вопросом повернулся ко мне. Ему было непонятно, как это крутые парни в голливудских боевиках умудряются по два часа безостановочно валить толпы туповатых врагов, а тут две секунды и всё.

Заменив магазин, дежурный по соединению в те же несколько мгновений опорожнил и его. Голова моя гудела, словно её насквозь продолбили отбойным молотком. С макушки и плеч скатывались, падая и звеня, на палубу дымящиеся гильзы. Одна закатилась за шиворот и жгла где-то в районе лопаток. Предвидя, что сейчас потребуется следующая порция патронов, я незаметно вытащил из подсумка последний, третий, магазин и сунул его под матрац. Пошарив рукой вокруг и не найдя того, что искал, дежурный по соединению разочарованно вздохнул и с сожалением вернул оружие. Потом он грузно сполз со стола, с опаской поглядывая под ноги, крепко пожал мою руку и уже запросто, по-свойски, сказал:

– Молодец, лейтенант! Держись.

Так как я немножко оглох, то мне показалось, что сказал он:

На что я с благодарностью ответил ему:

– Действительно, добрый дядька, – подумал я. – Хорошо всё-таки, что я его не застрелил!

Отряхиваясь и расправляя помятую форму одежды, «добрый дядька» в свою очередь по-отечески меня поучал:

– Ты только на пирсе порядок наведи! Патроны списывай на обеспечение безопасности стоянки корабля в базе. В отчётах пиши – хунтоты, мол, на джонках одолели, лезут к борту, воруют всё что ни попадя, отгонять приходится с применением оружия. Да что мне тебя учить – сам ведь всё знаешь!

Затем он сделал в вахтенном журнале обстоятельную запись о проведённой проверке корабля и вахты с парой дежурных замечаний. Похлопал меня по плечу как уже проверенного в деле боевого товарища и, источая вокруг себя неповторимый аромат одеколона для настоящих мужчин с непонятным для иностранцев названием «Перегар», побрёл в направлении базы пропустить очередной стаканчик.

Судорожно вдыхая остатки воздуха, я всплыл на поверхность и с помощью страхующих меня бойцов шумно взобрался на раскалённую палубу. Скинув под ноги опостылевшую амуницию, испытав лёгкое головокружение от свежего воздуха, я с недоумением уставился на протянутый мне Васей автомат. Ещё там, на глубине, он показался мне каким-то странным, но я не обратил на это внимания. И вот сейчас, держа найденный предмет в руках, я увидел, что рано успокоился. Да, это был автомат, да, Калашников, но. за время нахождения под водой у него откуда-то взялся приклад!

– Этого ещё не хватало! Вот чудеса.

Отдышавшись на пирсе и немного обсохнув в тени под брезентовым пологом, я обречённо полез в свои изрядно уже раскалившиеся на солнце оранжевые доспехи. Возникшую было неуверенность я быстро поборол, представив маслянистые глазки нашего замполита, с деланным сочувствием глядящие на меня, налитую кровью физиономию Бивня и прищуренный, до самой совести пронизывающий взгляд штабного особиста. Едва только видение это пронеслось в голове, как мне захотелось побыстрее залезть в вонючий ИСП и погрузиться в нём куда угодно, хоть в самые недра местной канализации.

Справедливости ради должен заметить, что хоть видом я и выказывал явное неудовольствие, но всё это было больше напускное. Вопрос, погружаться ещё или нет, передо мной уже не стоял. Одно немаловажное обстоятельство требовало моего скорейшего возвращения назад. Снова очутиться на дне мне было просто необходимо. Причиной тому стала одна очень неожиданная и даже совершенно невероятная находка.

Роясь в многолетних залежах хлама под пирсом, я наткнулся на нечто, весьма меня заинтересовавшее. Подозрительно тяжёлая болванка метровой длины и толщиной с руку показалась мне чем-то очень знакомой.

Ещё во Владивостоке, когда мы стояли на ремонте в заводе, я нашел бесхозный обрезок медного прута килограммов под сорок (и такое случалось в те изобильные социалистическим имуществом благословенные застойные времена). Я чуть не надорвался, пока тащил это сокровище к себе на лодку. Там подальше от посторонних глаз я тщательно пришхерил его в трюме первого отсека.

Через неделю, решив проверить заначку, я разочарованно обнаружил, что меня обокрали. Проведённое мини-расследование результатов не дало. Трюмный первого отсека, старший матрос Картабаев Ангар Садыкович, отличник, между прочим, боевой и политической подготовки, к тому же ещё и комсомолец, искренне клялся, что он здесь ни при чём. Он делал настолько невинными свои хитрые глазки, так старательно стремился смотреть мне прямо в глаза, что я ему тут же поверил и со временем о пропаже почти забыл.

И вот такая находка! Хотя я ещё не был до конца уверен, что обнаруженная болванка действительно моя, но предчувствие настойчиво говорило, что это именно так. Правда оставалось не совсем ясно, как она здесь оказалась, да это было и не столь важно!

Кроме того, мне под руку попались несколько кусков электрического кабеля внушительной толщины и с неопределённой длины концами, уходящими в самую глубину мусорного рифа. Всё это я не мог самостоятельно ни вытащить из завалов, ни переместить на поверхность, поэтому, погружаясь во второй раз, тащил за собой несколько грузоподъёмных строп, с помощью которых Вася поднял бы на борт все мои находки.

Если всё обнаруженное бесхозное имущество оказывалось медью, то мы с Василием автоматически становились владельцами огромного (по местным меркам) состояния! Таким образом, на дно меня тянул уже и чисто меркантильный интерес.

Внизу стало заметно светлее. Солнце стояло уже почти в зените. Свободно пробиваясь на глубину, оно золотило морское дно, корпус субмарины и, весело кривясь сквозь зыбкую плёнку, дрожало где-то высоко над головой.

За тот час, что я провёл наверху, илистая взвесь улеглась и видимость полностью восстановилась. Уже зная, как легко можно нарушить этот хрупкий баланс, я осторожно, почти не дыша, принялся вновь обследовать зону поиска и наметил участки, где пока ещё не ступала моя нога. Напрягая глаза, я пристально всматривался в серые развалы перед собой. Но как ни старался я быть ловким и аккуратным, как ни задерживал дыхание перед каждым движением, невесомые частички ила постепенно вновь сложились в непроницаемые тучи, и видимость упала до нуля. Вновь пришлось становиться на карачки и, склонив голову к самому дну, ползать взад и вперёд вслепую, ощупывая и перебирая попадающиеся под руку предметы.

И вдруг я почувствовал, что держу в руках автомат! Да, ошибки быть не могло: вот ствол, вот рукоятка, вот магазин! Радости моей не было предела. Я вылез из облака пыли, отошел на несколько шагов в сторону и рассмотрел находку. Да, это действительно был он, автомат Калашникова собственной персоной. Привязав долгожданную находку к опущенному с борта шкерту, дёрнул Васе, чтобы поднимал.

Покончив с главным делом, которое, собственно говоря, и загнало меня сюда, я принялся обвязывать шкертами и ранее обнаруженные ценности: металлическую болванку и пять концов электрокабеля. Обвязав, я три раза дёрнул за строп. Вася проворно потащил груз наверх, натужно скрежеща на палубе торпедопогрузочной лебедкой. Покончив и с этим делом, я ещё раз внимательно осмотрелся и призадумался. Воздуха оставалось ещё достаточно.

– А почему бы не прогуляться по морскому дну, теперь уже просто так, для души? – подумал я. И не найдя ничего, что могло бы помешать этому мероприятию, решительно двинулся в зеленеющую даль моря, растягивая за спиной страховочный фал.

Стая перламутровых рыбок вновь накинулась на меня, облепила со всех сторон и принялась виться вокруг. Возможно, ярко-оранжевый цвет водолазного снаряжения был тому причиной или просто я показался им чем-то симпатичен. Безусловно, приятно было такое повышенное внимание местного населения к своей персоне.

Я побрёл от лодки в направлении моря, с интересом поглядывая по сторонам. С удалением от пирса дно становилось всё более чистым и светлым. Закончилась полоса серого ила, и под ногами в солнечных лучах заиграл желтоватый песок. Редкими оазисами возвышались пучки тёмных волнистых водорослей, тянущихся к свету. Словно собака на поводке, не опережая, не отставая, сбоку от меня неотступно следовала какая-то любознательная рыбина, тупорылая, чёрная, не очень большая – около метра длиной.

Осторожно переставляя тяжёлые бутсы, я шагал по песчаному дну. Опасаясь наступить на отдыхающего под слоем песка иглохвостого ската (с которым, как мы помним, нас уже сводила судьба в местных водах), я тыкал кочергой в подозрительные холмики и неутомимо продвигался вперёд.

Страховочный фал разматывался всё больше и больше. Отойдя от пирса метров на тридцать, я в недоумении остановился. Впереди, прямо по курсу, неясно чернела какая-то объёмная конструкция кубической формы. Возникала дилемма: продолжать движение или возвращаться назад. Воздуха в баллонах оставалось едва на обратный путь, но зуд искателя приключений и исследовательский азарт не позволяли оставить обнаруженный объект неизученным.

Пройдя ещё немного вперёд, я вплотную приблизился к странному сооружению. Им оказался железный куб метров около трёх высотой, густо облепленный ракушкой и опутанный со всех сторон зеленоватыми трубами различного диаметра. Мой намётанный взгляд тут же определил, что за металл может скрываться под слоями благородного окисла цвета настоявшегося купороса.

– Медь. – выдохнул я благоговейно в духоту шлем-маски, и душа затрепетала от ощущения неожиданно постигшей нас удачи.

Беглого взгляда было достаточно, чтобы удостовериться: я нашёл настоящий клад! Медных трубок, заглушек, фланцев, клапанов и прочего добра на данном агрегате было навинчено не меньше тонны! Вот это сюрприз! Спасибо разгильдяю Ряхину!

Странный предмет лежал на грунте с небольшим перекосом на один борт в окружении изогнутых железных балок, похожих на гигантские рёбра динозавра. На ржавой поверхности непонятного механизма явственно различались ряды крупных, с пятикопеечную монету, заклёпок, из чего можно было с уверенностью судить о его возрасте – никак не меньше семидесяти лет. После, в начале тридцатых годов, в судостроение повсеместно была внедрена электросварка, и клепаных корпусов больше не делали.

Обойдя таинственный куб со всех сторон и составив приблизительное мнение о размерах неожиданно настигшего нас богатства, я двинулся в обратный путь. Я горел желанием побыстрее сообщить Васе хорошую новость и немедленно совместными усилиями приступить к разработке золотоносной жилы. Для этого надо было, вооружившись запасом инструментов, вернуться сюда и для начала попытаться открутить что-нибудь ценное.

Весь обратный путь я летел, как на крыльях, распугивая одиночных рыб и не разбирая дороги. В моей голове громоздились грандиозные планы по инвестиции вырученных средств. За те десять минут, что занял обратный путь, я уже точно знал, какую «французскую» косметику куплю жене в хунтотовской лавке на старом ПМТО. Я также детально определил, какой телевизор встанет дома на смену нашему чёрно-белому «Крыму» и какой марки видик займёт место на полочке возле него. Мой допотопный тяжеловесный бобинник уже уступил место сверкающему двухкассетному «Шарпу», а себя я видел со стороны этаким жутко деловым, облаченным в нечто непостижимо модное, варёно-джинсовое.

Составив этот джентльменский набор типовых желаний молодых людей конца восьмидесятых, я призадумался: на большее фантазии в те времена у меня не хватало. Я с ужасом начал думать, куда же девать остальные деньги, которые – я не сомневался – ещё останутся у меня в немалом количестве. Я вновь принялся оживлённо размышлять, как бы и где безопасно обменять вырученные вьетнамские донги на доллары, как потом привезти их в Союз и какому бы надёжному моряку отдать, чтобы тот привёз из Японии праворульную машину.

– А как потом решать проблему рэкета? – ещё больше озаботился я. – Как уберечь кровью заработанную частную собственность от шакалов, которые тучами вьются возле всех прибывающих из Японии судов? – углубившись в размышления на эту новую, животрепещущую тему, я не заметил, как добрёл до пирса.

Но грандиозным планам восторженного идиота не суждено было сбыться. От проблемы, куда девать лишние деньги, судьба милостиво меня избавила, и, надо сказать, надолго и качественно. Качественно настолько, что до сих пор так и не удалось с такой проблемой столкнуться. Фортуна, слегка поманив обнадёживающей улыбкой, затеплив в душе огонёк надежды, показала в итоге лишь жалкую гримасу и стыдливо увильнула в сторону.

Раньше были сыновья полка. Об этом знают все. О том, что в конце 60-х в Феодосии был сын комендатуры, знают совсем немногие. А уж помнит, наверное, и вовсе один человек. Я. Хотя все вокруг (и я сам — тоже) называли меня тогда младшим помощником коменданта.

Отца я видел не часто: он все время был на службе. Иногда мама показывала мне маленький, совсем игрушечный кораблик в том месте, где море переходит в небо, и говорила:

— Там папа. И в бинокль смотрит на нас.

По малолетству я никак не мог понять, почему папа, который меня видит, не приходит домой. Не хочет, что ли? А потому к каждому мужчине в офицерской форме, появлявшемуся в поле зрения, бросался с криком:

Очень уж хотелось выяснить, зачем он смотрит на меня в бинокль, если видеть не хочет?

Дяди, которые ни разу не были моим папой, обычно подхватывали меня на руки, как-то неуверенно обещали, что папа скоро придет – и сдавали маме, которая сбивчиво извинялась и что-то говорила про службу. Чаще всего дяди понимающе кивали головой – и выдавали мне конфету.

Нянь у меня не было, бабушки далеко – в Москве и Питере. Если открыть старый семейный альбом, то на фотографиях я гораздо чаще на руках у вестового отца, чем в объятиях бабушек. А конфет все равно хотелось.

Пытливый детский ум довольно быстро определил, где можно встретить больше всего конфетодателей в офицерской форме. В комендатуре. Благо, она была не просто близко – напротив дома, который моя семья снимала.

С этого момента я переселился в комендатуру. Нет, я не ходил туда в гости. Я там жил. Домой уходил только ночевать. И то обычно со скандалом.

В конце концов мама сдалась. С утра я надевал форменку (была у меня такая, белая, как положено, с гюйсом). Длинных штанов мне тогда еще по возрасту не полагалось, но комендант лично разрешил мне носить с форменкой черные трусы. Потом я уходил на службу.

На довольствие в комендатуре меня поставили почти сразу же – поэтому я отказывался есть дома, предпочитая флотскую кухню. Но нахлебником не был. У меня даже возникли обязанности.

Я часто присутствовал на разводе патрулей. Читать Устав гарнизонной и караульной службы я не мог, поскольку читать еще не умел, но некоторые положения успел усвоить. Из-за этого порой и возникали проблемы.

Военный комендант Феодосии производил развод патрулей. В тот момент, когда я подошел к плацу, он разъяснял патрульным тонкости несения службы, их ответственность за порядок в городе – и огромное доверие, которое им оказали народ, правительство, командование и военная комендатура. Правда, делал он это не стоя перед строем, как положено, а сидя на табуретке.

— Непорядок, — пронеслось в детской голове. – Надо что-то делать.

Комендант перешел к вопросу о вреде пьянства в рядах Вооруженных Сил СССР в целом и Черноморского флота в частности. Тут-то я и залез к нему на колени.

Тот возражать не стал, только почему-то чуть прикрыл от меня лицо рукой. Но было поздно: я успел почувствовать запах алкоголя. Вынести такое грубое нарушение Устава моя детская душа не смогла.

— Поэтому необходимо задерживать и доставлять в комендатуру всех военнослужащих с признаками опьянения, — закончил речь комендант.
И тут его перебил я:

— Дядя Вадя, а почему от тебя водкой пахнет? На службе пить нельзя…

Немая сцена продлилась секунд десять. Стоящие навытяжку патрули побагровели от сдерживаемого смеха.
Комендант нашелся быстро:

— А меня в комендатуру доставлять не надо. Я уже здесь.

Первым всхлипнул от смеха его помощник, стоявший за спиной шефа. А потом грохнули хохотом все остальные.

Следующей жертвой детского стремления к справедливости пал тот самый помощник…

Накануне вечером в нашем доме был праздник: из морей наконец вернулся домой папа. Радости было море. И спать не хотелось совершенно: из опыта предыдущих возвращений отца я помнил, что на следующий день он будет спать до обеда. В лучшем случае.

Ближе к ночи под угрозой применения карательных мер (обещание поставить в угол на горох) меня все же загнали в постель.

Родители остались на кухне обсуждать свои дела. Слышимость в домах частного сектора была замечательной: фанера – не самый лучший материал для звукоизоляции.

— Да Мишка, черт пузатый, денег занял, — жаловалась мама отцу. – И никак не отдает. Что делать, ума не приложу.

Отец проговорил что-то успокоительное. Но я уже знал, что нужно сделать.

С утра, пока родители спали… Никак я не мог понять, почему с утра после возвращения отца с корабля, они спят так долго. Ну ладно, папа на службе устал. Мама-то на службу не ходила! Позже, конечно, понял. Но это к делу не относится.

Так вот, пока родители спали, я натянул свою матроску – и побежал в комендатуру. Что я там делал до развода патрулей, не помню. Готовился к разговору с дядей Мишей, наверное.

Наконец, патрули были построены на плацу. На этот раз развод проводил помощник коменданта. К нему-то я и направился.

В следующие несколько мгновений я ничего не видел. А поэтому пусть он об этом расскажет сам – так, как рассказывал моей маме на следующий день, при разборе полетов.

— Стою перед строем, веду развод. Чувствую, сзади кто-то поднимает полу кителя. Думаю, мелкий за конфетами полез.

Это правда. Так оно обычно и было: все офицеры феодосийской военной комендатуры (и мичманы — тоже) в заднем кармане брюк носили для меня конфеты. И не возражали, когда я залезал за ними.

— Продолжаю говорить. А он что-то заковырялся. И вдруг – как цапнет меня за задницу. Я аж подпрыгнул: больно же…

Когда помощник коменданта прыгал, я обрел зрение, вынырнув из-под кителя. Первое, что увидел – расширенные от удивления таким странным поведением офицера глаза патрульных. Дядя Миша в прыжке умудрился развернуться лицом ко мне, так что теперь они лицезрели, как он потирает укушенную задницу.

— Ты чего?! – заорал помощник коменданта. – Что случилось? Перегрелся, что ли?!

— Нет, не перегрелся, — мой голос, видимо, от сознания собственной правоты и необходимости восстановления справедливости звенел так, что был слышен в любом уголке комендатуры.

— Ты, черт пузатый, — заявил я, глядя ему прямо в глаза. – Ты когда маме деньги отдаешь? Она уже не знает, что делать…

Пузатый черт остолбенел. Патрульные ржали, не скрываясь. Равно как и все остальные офицеры и матросы. Даже те, что сидели на гауптвахте.

На следующий день меня ждала расплата. Как только я появился в комендатуре, меня поймал дядя Миша. Конфетами на этот раз он меня не угощал, а больно схватив за ухо, потащил обратно через дорогу. Домой.

Затащив упирающегося меня на крыльцо, он позвал маму. Та выскочила через минуту.

— Миш, ты с ума рехнулся?! – сердито спросила она. – Отпусти ребенка. Ему же больно.

Тот немедленно выпустил мое ухо:

— Да он просто идти не хотел. Пришлось тащить.

— Смотри, гаденыш. Отдаю я маме деньги. Перед всей базой опозорил.

— А что случилось-то? – спросила мама.

Дядя Миша рассказал все, что случилось вчера на разводе.

— Извини, — смеясь, сказала ему мама. – Честное слово, я не учила его этому.

— Да его и учить не надо, — буркнул помощник коменданта. Но не сдержался – и тоже рассмеялся.

— Ладно, — сказал он маме. – Мы пошли назад. Служба не ждет.

Он положил мне руку на плечо – и мы вернулись в комендатуру.

Через пару лет отца перевели к новому месту службы. Уезжали с ним, естественно, и мы.

С утра я, как обычно, прибежал в комендатуру.

— Когда уезжаете? — спросил меня комендант.

— Тогда беги собирайся. А в обед возвращайся. Отвальную будем делать.

— Ну, когда сослуживец уезжает к новому месту, без этого нельзя.

Я прискакал домой и гордо сообщил маме, что в обед в комендатуре будет отвальная.

— А без нее никак? – скрывая смех, поинтересовалась мама.

— Комендант сказал, что нет. Уезжаем же к новому месту службы.

В обед мне выдали двойную порцию компота. А потом на построении комендант вызвал меня перед строем. И от имени командования военно-морской базы Феодосии вручил целый килограмм шоколадных конфет.

— За службу с детства, — формулировка запомнилась мне навсегда.

А лет мне, когда уезжали из Феодосии, было шесть…

Я очень редко болею. За всю мою службу в военно-морском флоте и службе спасения в медицинской книжке кроме ежегодных медосмотров всего две записи. Одна из них — аппендицит. Вот вы в своей, в основном скучной, гражданской жизни что делаете, когда у вас начинает болеть живот? А я сейчас расскажу, как было со мной.
После того, как мы стрельнули ракетой, нам дали поспать. Впервые за месяц плавания на лодке царила тишина и покой — спали все. Началось это часа в три, а в семь меня подняли на ужин. Проснувшись, я подумал, что, видимо, никогда в жизни столько не спал и так не пух от сна, поэтому даже и не сразу обратил внимание на то, что у меня болит живот. Ай, ну болит и болит, в общем-то. На ужине похлебал супа и съел котлету – ничего больше не лезло, что и было для меня первым тревожным звоночком – молодой организм в условиях подводного плавания есть хочет постоянно и много.

— Эдуард, — спросил у меня Антоныч на вахте, — чо ты зелёный и скрюченный какой-то?
— Антоныч, живот болит шопипец.
— Скока котлет съел на ужине?
— Одну, и то не до конца.
— Это термальное состояние, тогда, иди к дохтуру, ты меня пугаешь.
— Дык а на вахте кто сидеть будет?
— Борисыча вызови – он уже пять часов беспрерывно спит, чем нарушает Устав, который предписывает ему терпеть тяготы и невзгоды!

Вызываем Борисыча, понуро бреду в больницу. Больницей называлась у нас амбулатория, и находилась она в первом отсеке. Представляла она собой комплекс из трёх помещений: сначала смотровая и операционная (комната четыре на три метра с кушеткой, стоматологическим креслом и всякими приборчиками), из неё за дверью комната для лёжки больных (полтора на два метра, двухъярусная койка и тумбочка), а из неё уже вход в гальюн. Служили в нашей больнице три медика: два доктора и один фельдшер. На дежурстве сидел, естественно, терапевт (он же стоматолог, он же психиатр, он же уролог, он же офтальмолог, он же отоларинголог) Андрей. Хирург Саша после танцев на льду в бессознательном состоянии вонял перегаром на месте нижнего больного за дверью. Я не скажу, что мы с докторами были большими друзьями как, например, с Борисычем, но тут важно, чтобы вы понимали – доктора у нас не были гондонами, и я не был гондоном, и поэтому мы были друзьями. Потому что если два человека на подводной лодке не гондоны, то они – друзья, несмотря на любые различия в характерах. Без вариантов.

— Чё припёрся? — ласково спросил меня Андрей.
— Живот болит.
— Запор?
— Сам ты запор – просто болит.

Андрюха насыпал мне горсть каких-то пилюль и с чувством выполненного долга взялся дальше штудировать теорию преферанса. Я наелся таблеток и пошёл дальше бдить. Бдил я минут пятнадцать, наверное, потом побежал в гальюн исторгать из своего нутра полупереваренные пилюли. Опять вызвали Борисыча, и я пошёл к Андрюхе (боль-то в животе усилилась).
— Ты издеваешься, что ли? – Андрей как раз изучал любимый докторский приём «мизер в тёмную».
— Андрюха. Вырвало меня твоими пилюлями, что ты мне подсунул, гад?
— Да ладно? И болит так же?
— Нет. Сильнее уже болит.
— А ну-ка ложись на кушетку.

Ну лёг. Андрюха понажимал на живот, поспрашивал чо да как.
— Похоже, братуха, что у тебя аппендицит!
— Хде апиндитсит? – в соседней комнатушке мгновенно прекратился храп и из облака перегара выплыли с сильной бортовой и килевой качкой красные опухшие глаза хирурга Саши.
— В животе, блядь, Саша, где же ещё?! Так, Эдик, на тебе специальную таблетку, выпей и полежи час спокойно, с вахты я тебя снимаю, командир в центральном? Пойду на доклад.

Выпил специальное колесо я и пошёл наслаждаться заслуженным для меня моим животом отдыхом. Может, час прошёл, может, чуть больше, и вахтенный вызвал меня в амбулаторию. Иду как огурчик уже, боль прошла, но в отсеках уже все всё знают и как-то подозрительно ласково на меня смотрят. Оба доктора сидят и улыбаются в предвкушении предстоящего веселья. От Саши, конечно, попахивает перегаром, и у него красноватые глазёнки, но, блядь, он абсолютно трезв, и у него даже не дрожат пальцы. Не помню, когда последний раз, начиная с пяти лет, я так сильно удивился; в пять лет-то я первый раз увидел, как мотоциклы ездят вверх ногами в шаре и уверовал в волшебство.

— Саша!! – я не мог держать это в себе. — Как это может быть, блядь. Ты же только вот недавно на ногах не стоял!! Какому из подводных демонов ты продал душу.
— Оссспаде, как ты эмоционален, чему, ты думаешь, меня учили шесть лет в медицинской академии? Аппендициты вырезать? Нет. Быстро и эффективно бороться с похмельем!! Ложись на кушетку, буду тебя пальпировать.
— А это законно вообще? – уточнил на всякий случай я, так как мои познания в медицине в тот момент не доходили ещё до слова «пальпировать».
— Ну не во всех, конечно, странах мира, но под водой на боевом корабле — точно можно.

Не помню, говорил ли я вам, но доктора у нас были те ещё юмористы! Ну потискал меня Саша, посовал мне градусники и говорит:
— У меня для тебя плохие новости, брат. Похоже это перитонит, а не аппендицит.
— Александр! Я, блядь, офицер минус инженер военно-морского флота! Я не знаю ваших матерных слов и поэтому нихуя не понимаю, что ты мне сейчас сказал, и ни разу не огорчён!
— Пошли к командиру, — говорит Андрей, — он нас ждёт для принятия решения.

— Ну что, гадёныш, — обрадовался командир в центральном нашему с Андреем приходу, — допрыгался? Скока там, доктор, ему жить осталось?
— Несколько часов, ну, может пару дней максимум.
— Значит так, Эдвард. Мы имеем два варианта. Первый: мы на всех парах летим сейчас к чистой воде, забив на боевую подготовку и планы флота. Дней пять-семь у нас на это уйдёт. У кромки льдов нас будет ждать госпитальное судно, если на флоте наскребут солярки для него и оно дочухает до нас, не сломавшись. Второй: ты отдаешься в руки наших эскулапов. Решай — колхоз дело добровольное.

— Конечно, — говорю, — мысль про госпитальное судно с его медсёстрами наполняет мой зоб слюной, не скрою, но вдруг там не окажется симпатичных, и я зря буду терпеть мучения и рисковать своей молодой жизнью? — Естественно, — говорит командир, — такая вероятность есть, так как сейчас там весь флот на ушах стоит от твоей новости, то я могу запросить, чтоб нам личные дела медсестёр и поварих выслали с фото в фас и профиль, но делать я этого не стану, ибо нехуй вызывать у меня зависть!
— Ну тогда — наши эскулапы, раз вариантов больше нет!
— Записать в вахтенный журнал: «Согласился на операцию сам, даже бить не пришлось»!
— Саша, блядь, что ты пишешь? – спрашивает Антоныч, глядя через плечо секретчика. — «Даже бить не пришлось» — это же шутка была.
— Ничего не знаю, — бурчит Саша, — я секретчик, а не Петросян и шутки понимать не обучен. Что слышу, то и пишу.
— Так, Эд, — инструктирует меня Андрей, — мы начинаем готовить операционную, а ты иди в душ, помойся напоследок, вдруг умрёшь, так хоть чистый будешь, и заодно волосья все сбрей от сосков и до ствола. И ещё, тащ командир, нам нужен один человек, который не боится крови и кишок, для исполнения обязанностей нестерильной медсестры.
— Женщина нужна, или мужик подойдёт? – веселится командир.
— Женщина. Но подойдёт и мужик!

Через пять минут на корабле уже все всё знают и смотрят на меня с благоговейным ужасом. Когда я с полотенцем, шампунем и бритвой иду в душ, вахтенный седьмого отсека, трюмный контрактник Дима, чуть не под ручки меня провожает:
— Анатолич, ты мойся, а я тут за дверью постою, чтоб напор был, нагреватели не выключались и всё такое!
— Дима, а может ты мне пузико ещё побреешь? Лишь бы блядь, не работать! Пиздуй отсеки осматривай , а не под дверь душа яйца чеши, а то я минёр тебе, можно подумать, и напор себе с нагревателями не включу сам!

Ну помылся, побрился, оделся во всё чистое, как у нас, у русских, принято и иду в амбулаторию. Дима идёт впереди меня.
— Дима, ты куда из отсека? Ты дурак, штоле?
— Анатолич, из центрального приказали проводить тебя до амбулатории и все переборочные люки тебе перед тобой открывать, чтоб ты не перетрудился!
— А кричать «покойник идёт» при этом тебе не приказывали?
— Ой, да пошёл ты на хуй со своими шуточками!
— Сам пошёл на хуй, как ты, блядь, со старшим по званию разговариваешь?
— Я и так на хую, только ножки свесил!
— Ой, блядь, детский сад!

Дима был очень хорошим специалистом: грамотным, исполнительным, работящим и весёлым парнем. Абсолютным не гондоном, и поэтому, как вы уже знаете, мы с ним дружили и посылали друг друга нахуй очень даже запросто. Это метафора, конечно, в данном случае «посылали друг друга нахуй» значит общались, проявляли друг к другу высшую степень мужского уважения.

Вахтенные в отсеках повылазили из трюмов и влажными глазами смотрели мне вслед.

В амбулатории меня застала следующая картина: фельдшер мыл операционную из ведра со спиртом, а доктора читали книжки: терапевт Андрей – «Аппендицит для чайников. Пособие для ВМФ. Лениздат 1957 год», а хирург Саша с удивлением рассматривал «Атлас внутреннего строения гуманоидного организма планеты Земля». И тут, конечно, мне стало как-то немного не по себе.
— Э, чуваки, а вы точно знаете, что надо делать?
— А ты пройдись по больнице, найди других! – посоветовал мне Саша, и докторишки начали мерзко хихикать.

Разделся я и лёг на белую простынку. Над головой — белый потолок с белыми лампочками, вокруг люди в белых халатах. Как бы не сказать, что очень уютно. Долго решали, кого назначить нестерильной медсестрой. Решили, что это будет флагманский штурман, потому что у него самая навороченная видеокамера и он сможет снять заодно самый эпичный фильм для Истории. — Ну, до скорого, ребята, и удачи вам. — пожелал я докторам.
— В смысле «до скорого», — спросил Андрей, — а ты собрался куда-то?
— Ну как же, — говорю, — наркоз там и всё вот это вот! Я же сейчас отрублюсь и проснусь уже новым человеком в лайт-версии.
— Да ладно? — удивился Андрей. — У тебя знакомые анестезиологи на борту имеются? Я-то ни одного не знаю, поэтому новокаин — наш выбор, дружище, и никуда ты не денешься, а будешь вполне себе присутствовать при операции!
— Дык и чё — больно же будет?
— Да уж наверняка! И вообще, Эдик, запомни золотое правило врача: «Хорошо зафиксированный пациент в анестезии не нуждается!»
И вешают они мне простынь на какую-то корягу в районе груди, чтоб я не видел, значит, что там они забывать будут у меня в животе.
— Э! — протестую я. — Я не согласен на простынь. Я, может, всю жизнь мечтал заглянуть внутрь себя, чтоб разобраться со своими душевными терзаниями, и не могу позволить себе упустить такую шикарную возможность!
— Хуй тебе, — буркнул Саша, — однозначно не положено!
— А чё такого-то?
— Нельзя, чтоб ты без сознания был.
— А чего я буду без сознания?
— Эдик, не пизди, отвлекаешь!
— Ну так-то страшновато же немного, что за наплевательское отношение к пациенту?
— Вон у тебя нестерильная медсестра — с ним и развлекайся!
Не, ну нормальные люди? О чём мне развлекаться с флагманским штурманом, который мало того что штурман, так ещё в процессе создания нетленки находится? Укололи уколов в живот мне и со словами «Поехали» вскрыли брюшину (или как она там называется). Нестерильная медсестра немедленно упал в обморок. В принципе, нетленка на этом и закончилась. — Ну йоп его мать! Ну просил же того, кто крови и кишок не боится! — возмущается Андрей, потому как Саша с фельдшером что-то там усердно режут дальше.
— Центральный. — орёт Андрей в Лиственницу. — Давайте следующего, тока выберите там кого-нибудь посуровее, мы же время тянем.
— Я тогда внутрь не полезу пока, — говорит Саша и складывает руки на животе. А фельдшер очнул штурмана и выгнал его наружу.
Минут через двадцать прибежал второй, кто это был, я уже не помню.
— Ну смотри, — сказал Саша и приподнял салфеточку у меня на животе. Второй начал зеленеть.
— Так, на хуй отсюда! Андрюха, вызывай следующего!
— Центральный. Следующего. Нормального, нормального кого-нибудь дайте. Третьим пришёл наш комсомолец Олег. Он был заядлым охотником и очень возмутился, что сразу не послали его, потому как он по штатному расписанию мой воспитатель, и забота о моём внутреннем мире — это его прямая обязанность.
— Привет ребята!! — вошёл Олег с радостной улыбкой. — Чтобля, ничего без меня сделать не можете?
— Смотри, — говорит Саша.
Олег с улыбкой смотрит:
— А что я тут не видел? Всё как у кабана или оленя, тока шерсти нет. Тоже мне.
— Наш человек. — обрадовались доктора. — Инструктируй его! Фельдшер показал ему, где лежат всякие там их кенгуты и прочие приблуды, и рассказал, что и в каком порядке нужно будет подавать.
— Всё понял, — сказал Олег, — а сейчас-то чем заниматься?
— Развлекай пациента и не давай ему сознание терять!
— Ну как тебя развлекать? — улыбается Олег мне. — Хочешь, про шестой съезд РСДРПБ расскажу?
— Сестричка, — стону я, — помру сейчас, дай хоть за сиську подержаться.
— Откуда у меня сиська-то? Я ж писят килограмм вешу, это надо было у флагманского штурмана просить! ААААА. Так вот чего он в обморок грохнулся-то.
Ну и, в общем, с шутками и прибаутками терпим с ним дальнейшую боль. Я-то терплю, а он делает вид, что сочувствует. Вскрыли мне значит все слои там положенные, развернули всё. Смотрят внутрь с детским любопытством.
— А где аппендикс-то? — спрашивает Андрей.
— Да вот тут должен быть, вообще-то.
— Ну я знаю, что тут, дык нет-то же его тут?
— Ну повезло, значит нам, чо. Олег, ну-ка вот тот атлас раскрой нам быстренько!
Олег раскрывает какую-то полутораметровую цветную картинку и прикладывает ко мне сбоку. Доктора смотрят в неё.
— Слышь, — говорит Саша, — а зачем ты ему сфинктер к носу приложил? Наоборот разверни!
— Мне главное знать, где печень и ливер остальной находится! — парирует Олег, переворачивая атлас. Посмотрели доктора и начали копаться в моём богатом внутреннем мире в поисках этого злополучного отростка. Ну больно, конечно было. Не так больно, как при разлуке с любимым человеком, но о-го-го тоже. Нашли гада этого.
— Он сейчас лопнет, ребята, — сказал Саша тихо, наверное, для того, чтоб я не слышал, но я слышал, — работаем очень быстро! Кишки как попало, потом сложим на место.

И понеслось вот это вот классическое: пинцетскальпельзажимтампонотосос. Отрезали его и бросили в банку с формалином. Потом уже Саша показывал мне его и объяснял, в каком месте он вздут, и как бы он лопнул, и от чего бы я умер. По его расчётам успели они в пределах полчаса — час, не больше.

Потом начали зашивать кишки и укладывать их на место, сверяясь с атласом. К этому моменту прошло уже порядком времени, и у меня так затекли спина и, прошу прощения, жопа от лежания на доске, что я думал, что умру именно от этого желания почесать себе спину.
— Ребята, — просил я к концу докторов, — не отвлекайтесь уже на новокаин! Шейте так, только быстрее снимите меня с доски этой!

Олег пытался, конечно, просунуть мне линейку и почесать жопу, но безрезультатно. Операция получилось долгой у них, что-то больше часа ушло на всё, почти два в общем с моей покладки на стол, так как полчаса они только медсестёр меняли. Потом я показывал свой шов гражданским врачам и врачам из центра медицины катастроф, и все в один голос говорили, что для условий операции на подводной лодке шов охуенен просто.

В конце доктора, фельдшер и комсомолец перенесли меня на простыне в соседнее помещение на кровать отходить, а сами, доложив в центральный об успешном завершении операции, естественно, уселись замачивать мой аппендикс. Потом, кстати, Андрей предлагал мне забрать домой эту банку с формалином, в которой плавал этот кусок плоти, для того, чтобы я всегда помнил о Смерти. Я отказался — и так о ней всегда помню. Докторам выдали по медали впоследствии, а мне предложили покинуть борт и не продолжать автономное плавание для восстановления и реабилитации. Естественно, я отказался, сославшись на закон «Русские на войне своих не бросают».

Моих докторов зовут Андрей Марченко и Александр Молочников. Я понимаю, что мир тесен, и, может, когда-нибудь кто-нибудь из вас столкнётся с ними в жизни, и тогда я очень прошу вас поцеловать их от меня прямо в дёсна и передать им мои контакты со словами о том, что я помню, что они спасли мне жизнь, и моё чувство благодарности им с годами только усиливается.

Автор этой шикардосной акварели — Мария Филатова

источник